Час Самайна

«Если финка будет воткнута после выстрела в могилу, значит, даже тогда я не жалела. Если жаль, заброшу её да­леко...»

Достала наган, в левой руке держала финку — один из не­многих подарков Есенина. В перчатках было неудобно, и она, сняв, спрятала их в карман.

«Как глупо! Будто они могут пригодиться мне в будущем, —- подумала она. Металл слегка прилипал к пальцам. — Все так прозаично, просто. Выстрел — и меня не будет. Все вокруг останется, а меня не будет. Я буду лежать на снегу и остывать, и ничего от этого не изменится, все будет идти своим чере­дом. .. Только меня уже не будет».

Предательские мысли заставили руку дрогнуть, пальцы за­дрожать, и Галя не стала больше тянуть. С мыслью «Я иду к тебе, Сергуня!» она нажала на курок. Осечка. Она слышала, что с наганом это бывает крайне редко, а вот сейчас случилось. Видно, судьба давала ей шанс одуматься. Она нацарапала на коробке папирос «1 осечка» и не изменила своего решения, хотя внутренний голос убеждал, что даже приговоренных к смерти второй раз не расстреливают, оборвавшихся висель­ников не вешают. Но она знала, в отличие от внутреннего голоса, что это неправда: в подвалах ЧК расстреливают до конца, без шансов на спасение. Вторая осечка вызвала удивление, третья — раздражение.

Барабан в нагане двигался, каждый раз щелчком сообщая об осечке. Она не знала, что однажды, напросившись на ночевку, Женя заменила пули в нагане на проваренные, трезво рассудив, что если просто его заберет, то найдется масса дру­гих способов свести счеты с жизнью. Но этим утром Галя по непонятной причине вынула из барабана все патроны и снова его ими же зарядила. Только один патрон упал и куда-то за­катился. Тогда она зарядила наган новым, «свежим» патроном, шестым в барабане.

«Это судьба, — подумала Галя, когда наган пятый раз дал осечку, что было равносильно чуду. Ее палец устал нажимать на тугой спуск. — Последняя попытка... И если она будет не­удачной, то мне суждено жить».

Но на этот раз наган ударил свинцом прямо в сердце, и ее тело, словно тряпичная кукла, безвольно упало рядом с фин­кой, застрявшей в снегу, и наганом, окрашивая все в красный цвет крови. На выстрел прибежал перепуганный сторож, ко­торый давно заприметил странную женщину в мужском клет­чатом кепи и в черном поношенном пальто, навестившую кладбище в начинающихся сумерках, а теперь слабо подавав­шую признаки жизни. Это грозило неприятностями, и он бро­сился в сторожку, открыл дверь комнаты начальника, где был телефон, поднял трубку:

—  Барышня! Алле! Срочно соедините с милицией! Мили­ция! Тут самоубивца, вся в черном, с наганом! Приезжайте, пока жива!

—  Разберемся. Давай адрес, — ответили ему.

Через полчаса бездыханное тело Галины Бениславской по­грузили в повозку и отправили в анатомический театр на Пи­роговку. Сторож, обрадованный тем, что в кармане самоубий­цы нашли предсмертную записку, которая сняла с него все подозрения, налил себе в кружку целую четверть и выпил не торопясь, словно чай, за упокой души.

— 37 —

Смерть Гали Женя восприняла как катастрофу и серьезно за­болела нервами, так что ее положили в больницу Сербского. От сознания, что до нее здесь побывали Есенин и Бениславская, Жене стало еще хуже.

По ночам они по очереди навещали ее, но никогда вместе. Сергей читал свои стихи и объяснял, что истинный поэт не дол­жен принадлежать ни к какой школе, ведь стихи идут от сердца, от восприятия мира, а школы связывают по рукам и ногам. Только свободный художник может нести свободное слово.

Галя жаловалась на несчастную судьбу и на то, что Женя, подруга, ее не уберегла. Женя плакала, просила простить и объяснить, как она должна была поступить. Галя, сделав строгое лицо, отвечала: «Сама знаешь», «Не строй из себя дурочку», «А ты подумай» и тому подобное, а потом исчезала. Раза два появлялась Нина Сац и, каждый раз снимая прозрач­ную косынку и демонстрируя красные родимые пятна, убеж­дала, что Яша принадлежит только ей и никому больше. Женя чувствовала, что это только начало, и вскоре к ней хлынула лавина ночных посетителей. Здесь была мама, укоряющая за то, что бросила ее больную умирать, а сама уехала; Иван, крас­ный командир, сообщивший, что погиб при взятии Крыма, и в его смерти виновата она вместе с Блюмкиным; Володя Кожушкевич, умалчивающий об обстоятельствах своей смер­ти, но заявляющий о ее доле вины в этом, и еще много дру­гих — знакомых, юнкеров, подруг, объявляющих о своей смер­ти и частично обвиняющих в ней Женю.

Каждое утро, проснувшись, Женя поражалась очередному известию о смерти знакомого ей человека, пришедшему во сне. О своих ночных кошмарах она никому не рассказывала. Самочувствие ее ухудшалось, и, несмотря на старания врачей, она таяла на глазах.

На седьмой день ее навестил Барченко. Он посмотрел на нее, достал из кармана конверт с пометкой «номер два» и сказал:

— Посмотри, проверь печати.

Женя проверила. Они были не тронуты, конверт не вскры­вали.

— Как вы догадались, что в конверте? спросила она.