Час разлуки

От слез он уже не видел ничего. А когда ушел лифт, побежал, вытирая лицо оброненным ею фартуком, в ее комнату, выходившую окном на улицу. И ясно разглядел прямо под собой, сразу испытав легкое, с тошнотой головокружение, крышу белой машины и плотного, в сером костюме человека, который взял у Алены чемодан и сумку и положил в багажник.

Машина тронулась, увозя Алену. И, перегнувшись, глядя вслед белым «Жигулям», Алексей бормотал, борясь со сладким страхом высоты:

— Н о ч ь  н е ж н а…

17

Семьдесят второй год запомнился как один из самых яростных високосных лет.

Москва все лето была затянута пленкой дыма и гари: тлели торфяники, горели леса. На главных дорогах, у выезда из Москвы милицейские заставы возвращали праздных автомобилистов. По ночам Алексей не знал, куда девать от духоты свое тело. Душ давал лишь обманчивое, мгновенное облегчение. Сна не было. Алексей лежал, поставив на тумбочку рядом с тахтой телефон, и ждал, ждал.

Среди глубокой беззвездной ночи небо вдруг начало слабо светиться — фиолетовым и розовым. Алексей вглядывался в него, чувствуя, как наступает успокоение, словно этот рассеянный свет проник и в его душу. Но вот на горизонте вспыхнула одна зарница, другая, третья. Небо утратило кажущуюся кротость. Вспышки следовали теперь почта непрерывно, одна за другой — и все без грома. Алексей невольно сжался в уголку тахты, чувствуя собственную телесную и душевную связь с происходящим в бескрайних просторах над землей, ожидая, когда же ударит гром. И в этот момент раздался резкий телефонный звонок.

Женский голос неуверенно произнес:

— Это я… Ты слышишь, это я…

— Да! Да! Я слушаю! — кричал Алексей в трубку, но в ответ уже раздавались короткие гудки.

Едва он положил трубку, аппарат зазвонил снова.

— Я сейчас приеду… Я еду… — повторял голос, в котором Алексей уже без сомнений узнал Алену.

Только теперь страшной своей близостью, вспышкой блица молния осветила голубым, химически чистым светом комнату, и тотчас словно потолок раскололся над головой. И едва утихла последняя судорога грома, как с равномерным шорохом пошел тропически щедрый дождь. Алексей глядел на сплошную стену воды за окном и плакал от счастья. «Она вернется, вернется…» Выплакавшись, он быстро и крепко заснул, а проснувшись, долго гадал, не привиделся ли ему ночной разговор. Потом от Веры, исправно доносившей ему об Алениной новой жизни, узнал, что в гостях, далеко заполночь она поругалась с Борисом. И тот сам дважды набрал ей телефон: «Ну, звони своему Алеше…» Она позвонила.

И не приехала.

18

Без Алениного хозяйского глаза в квартире развелось множество черных жучков, лениво ползающих по полу. Когда утрами Алексей видел их в ванной, то бездумно смывал. А вот паука уже не мог, хоть и знал поверье о сорока снятых грехах. Ему казалось, что паук — животина умная, к тому же обещающая новость, известие. Алексей вытаскивал паука, не прикасаясь к нему руками, с помощью мочалки. А как-то, вернувшись домой заполночь из дружеской компании, обнаружил в ванне сверчка.

Стрекотание его, доносившееся вечерами из разных точек квартиры — из кухни, ванной, бывшей Алениной комнаты, — не раздражало Алексея. Напротив, он чувствовал успокоение, радовался, что не один.

— И провожать никого не надо… — бормотал Алексей, укладываясь спать с непременной таблеткой эуноктина.

Но отчего-то боялся увидеть сверчка. Может быть, потому, что его лет четырех напугал в детском театре здоровенный парень, наряженный в рогатую маску и панцирь, которого под видом говорящего сверчка спускали на толстых канатах на сцену в спектакле «Золотой ключик»? И теперь Алексей оторопело глядел на желтого кузнечика размером с небольшую мышь и пьяно приговаривал:

— Ну куда же ты заполз, дурачок…

Сверчок, что было мочи, улепетывал от него по дну ванны, а он, боясь поломать певуна, все старался накрыть его полотенцем.

Одно время сверчков в квартире оказалось столько, что Алена взялась за их выселение, участвовать в котором Алексей отказался. Ни травить, ни тем более давить она тоже не могла. Дело было летом, и Алена просто выпускала их во двор.

В ней в тот последний год жизни с Алексеем вообще стало проявляться больше мягкости, доброты. Он ощущал это по податливости ее худенького тела.

Приехав из командировки, Алексей, как всегда, сразу бросился к ней, увел в спальню. Алена сперва приникла к нему, а потом отстранилась, с виноватой, детской улыбкой тихо сказала:

— Подожди чуточку… Отвыкла…

Она стала проще относиться к его поздним приходам, если знала, где он был. А вот ревновать начала даже сильнее — не только к женщинам, но даже и к собственным снам, если по ним выходило, что он мог изменить.

Раз, явившись часа в два, Алексей вошел в ее комнату, как был, в шубе, мучимый виною, что не предупредил о позднем возвращении. И когда она принялась выговаривать ему свои обиды, беспомощно, но твердо ответил:

— Ты мне не веришь — я уйду!

Она нагнала его в коридоре, обняла за покатые отцовские плечи и, поворачивая к себе, с неожиданной нежностью сказала:

— Ну, раздевайся… Мишка!..