Час пробил

— Обыкновенные. Их Христианской ассоциации освободителей свободы, — с неудачно маскируемой гордостью сказал черный. — ХАОС.

«Хаос. Вот в чем дело!» — пронзило Харта, и он спросил, как утвердил:

— Значит, вы — враги общества?!

— Не думаю, — веско бросил главарь. — Может быть, наши методы и антиобщественны…

— Нет! — не согласился белобрысый.

— Никогда! — подхватил лисья мордочка.

— …Даже наверняка антиобщественны, раз преследуются законом… — продолжил черный, будто не заметил дискуссии.

— Безусловно! — вклинился лисья мордочка, в восторге,

что опередил белобрысого оппозиционера и оказался в одном лагере с главарем.

— …Но освобождаем-то мы именно свободу общества, — упрямо гнул свое черный, — от тех, кто хочет надеть на нее узду.

— Не выйдет! — Белобрысый дрожал от гнева.

— Ни за что! — успокаивая его, хихикнул лисья мордочка.

— Чего ты их приволок? — бросил Харт Джоунсу. Джоунс, потупившись, молчал. — Люди играют в хаос, чего тут не понять?

Ему все вдруг стало безразлично, настолько безразлично, что он отбросил одеяло, и ноги, тщательно скрываемые, предстали перед тремя негодяями во всем великолепии. Как и ожидал Харт, они впились в них глазами.

— Ну и ноги, — сказал белобрысый, и Харт почувствовал, что краснеет.

— И на жгутике! Кашемировом! — высмотрели острые лисьи глазки.

— Подсадная утка, — презрительно резюмировал черный.

Харт с ужасом увидел, что от его щиколотки действительно тянется сплетенный из кашемировых платков узловатый шнур. Сердце прыгнуло, а в сознание ворвалось слово «уайтлоу». Белый закон. Закон белых…

Он открыл глаза, над ним стоял Джоунс и тихо тряс за плечо:

— Надо вставать, сэр. Звонил Кемпбелл; В вашем кабинете сидит миссис Уайтлоу. Случилось что-то ужасное, она рыдает, сказал Кемпбелл.

— Здесь я должен вернуться к некоторым событиям предыдущего дня, которые упустил в рассказе, — Андрей улыбнулся то ли смущенно, то ли лукаво.

— Нарочно забыл?

В глазах Наташи, обращенных к нему, читалось не осуждение литературных условностей, а какая-то глубокая самопогруженность. Чего в ней было больше? Тревоги за героиню, загнанную всемогущими обстоятельствами на край бездны? Или… или неожиданной для Лихова внутренней твердости? Подобной той, которую человек, оказавшийся в критической ситуации, противопоставляет подлому страху, соглашательству, сделкам с самим собой, собирая к отпору все нравственные силы. «Все же она очень впечатлительна. А я, дурень, бормотал что-то насчет этической глухоты».

Ему стало стыдно и своих мыслей вокруг «Моста Ватерлоо». Они оборачивались для него Ватерлоо иного пошиба.

Наташа стремительно поднялась, прикрыла его своей тенью и протянула руку. Перед ним стоял человек, способный на решительный поступок, настоящий по самым суровым меркам, без скидок на слабость пола или метания молодости.

…Когда они выходили из воды, море выплеснуло на поверхность отчаянные обрывки очередной пионерской песни и крик млеющей Жанны: «Утоплю как котенка!»

— По-моему, она влюбилась, — тихо сказала Наташа.

— А он? — проглотил удивление Лихов. Чтобы удивиться еще больше.

— А он не умеет. Но это неважно. Он — как луна.

— Которая отражает?

— Ага. Светит, когда освещена солнцем. У Жанны хватит сил на двоих. — Наташа осторожно опустилась на полотенце. — Ну давай, родной, я уже успокоилась. И вообще я ничего не боюсь. Уже. Ни-че-го.