Час новолуния

Прохор уставился под ноги, нерадостно ему было и не рассчитывал ничего занимательного увидеть.

Кафтан она сняла и бросила.

Татарин приготовил ремень вязать, но под кафтаном у Федьки обнаружилась тонкая рубашка с шитьём, он помял добротную ткань и, оставив сомнения, сказал:

— Снимай.

Среди женских душераздирающих воплей и щенячьего визга Федька не двигалась. Не было сил сопротивляться, но и раздеться чтобы нужны были силы.

В бессознательном движении угрозы татарин снова тронул нож, встретились глазами, и татарин, столкнувшись с огромными Федькиными и влажными глазами, уклонился. Оставив нож, он дёрнул рубаху вверх, Федька отступила, он быстро перехватил её за гибко прогнутый стан, такой тонкий, что не составляло труда держать его и лапать хоть так, хоть эдак. Федька почти не сопротивлялась, только откинула голову, отстранившись от поганого дыхания. Изворачиваясь, видела она, но не успела принять сознанием, как овчины свалили связанного мужика и топтали ногами. Он, что схватил её, сопел. Федька закоченела душой, но тело трепетало, мелко, в ознобе подрагивая. Татарин задрал рубаху и вот — коснулся груди. Федька передёрнулась, а он будто не сразу понял. Потом с дурацким изумлением на лице схватил за грудь крепко и больно, будто хотел порвать.

Она неистово дёрнулась, рубашка скользнула вниз.

И в следующий миг жестоким рывком татарин притянул Федьку к себе, запустил руку под ткань на остроконечный бугорок, стиснул, быстро, словно даже испуганно, лапнул её между ног, проверяя там, — Федька исступлённо забилась и взвизгнула совершенно по-бабьи.

— Мамочки! — вопила она. — Не надо! Не надо!

От удара в живот она задохнулась. Помутилось всё, расслабилась она и просела, но упасть не дали. Что-то затрещало на ней, будто рвали кожу, — он зверел. Взметнулась на вывернутых руках, полетала прочь рубаха. Федька трепыхалась, до пояса голая, он рванул вздёржку, на которой держались штаны, они поехали вниз, под штаны сунулась рука. Нечеловеческий вопль издала Федька, вцепилась в гладкую харю, с омерзением чувствуя, как скрипит под ногтями плоть.

И содрогнулась от удара в живот, потеряв дыхание. Подхватили её за руки, выламывая, опрокинули, навалились несколько человек сразу. Она билась на спине, ворошились на ней собачьим клубком, растягивали ноги, ломали руки, стаскивали штаны, и зажали так, впились, что она переставала понимать, что с ней делают, и собственный крик не слышала — раздирала воем рот.

Голую, её вдавили в грязь; спустив штаны, но в овчине, он — расцарапанная харя — наскочил на Федьку, голова к голове, и голова его с жутким треском брызнула, заливая Федькино лицо, голые руки и плечи горячим соком, упала голова, ударив в щёку. Обмякший, он задёргался на её плоско распростёртом теле.

Хрип, мат и топот, удары твёрдого в плоть.

Руки и ноги Федькины освободились, но она не могла выпростаться из-под того, кто на ней лежал, тёплая кровь стекала на шею, не было сил сдвинуть упыря, что присосался к телу, не было сил вывернуться, выползти. Мёртвый, невыносимой тяжестью, припал на неё упырь — оскаленная пасть и разбитый череп.

Прохор бешено рычал, орудуя размотанной на всю длину цепью; страшная это оказалась штука: захватив правой, закованной рукой начало цепи, он гвоздил тяжёлыми полукольцами по головам и телам, громоздил вокруг себя в нелепых положениях забрызганные красным овчины. Когда Федька, спихнув чужое тело, сумела приподняться, уцелевший татарин замахнулся саблей — клинок и цепь сшиблись. Цепь захлестнулась с лязгом, исказившись лицом, Прохор дёрнул, и сабля вывернулась из рук противника, не успел тот отпрянуть, как рухнул с размозжённым виском.

Окровавленные полукольца упали на землю, Прохор судорожно дышал, оглядываясь. Пусто стало на десятки шагов вокруг: кто лежал поверженный, кто, гонимый животным ужасом, обратился в бегство — внезапная и нечеловеческая бойня поразила татар, как сошествие охваченного гневом архангела Джабраила.

Вымело всё. Прохор водил безумным взором и стояла, утираясь, обнажённая Федька в ссадинах и в грязи с головы до ног. И Вешняк — тот не успевал понимать, что происходит, только дрожал лихорадочно.

— Не бойся, — сказал Прохор, окидывая нагую Федьку взглядом. — Не бойся! — повторил он в полубреду. — Ничего не бойся — умирать не страшно.

Повсюду, сколько можно было видеть, татары бросали свои жертвы и добычу, доставали стрелы.

Федька нагнулась, подвинула застонавшую овчину и высвободила лук, через запрокинутую голову татарина стянула колчан. Опомнившись — был Прохор в том невменяемом состоянии, что и очевидную вещь не сразу сообразил, он тоже рванулся подобрать лук. Стало у них два лука и два колчана с дюжиной стрел в каждом. Конец цепи Прохор торопливо заткнул за пояс, чтобы не мешала.

— Не бойся, — пришёптывал он. — Не бойся, родная! Разве ж я знал? Не бойся, славная!

Резко, одним движением выпрямив левую руку, он натянул лук и пустил стрелу — всадник шарахнулся, невредимый, и со стуком ударилась в край телеги ответная стрела.