Час новолуния

Нельзя было отказать Феде в подвижности соображения — черта семейная. Застигнутый врасплох и не способный, казалось бы, к далеко идущим заключениям, он чутьём уловил какую-то несообразность. Сперва представился ему изувеченный в сражениях вдовец лет пятидесяти пяти, которого с благотворительной целью Федька хотела прислонить до конца жизни к тёплой и мягкой Маврице. Но дело обстояло не так. И Федя почуял, что надо бы ещё посмотреть на Федьку, Маврицу и этого самого Прохора, чтобы уяснить себе, с чего это сеструха занялась сводничеством. Забавно.

Когда девка удалилась, Федя привольно потянулся в опустевшей клети и засвистел. Ощущение удачи, предчувствие новой поры жизни, которая обозначилась после полосы злоключений, ознаменованной, между прочим, кабальным холопством у московского дворянина Ивана Васильевича Жидовинова и последовавшим вскоре за тем бегством, — это счастливое ощущение неуязвимости среди всех житейских превратностей придавало движениям его и мыслям лёгкость. Федя перескочил скамью и прежде всего обшарил потайной карман сеструхиной ферязи, где набрал несколько полушек и денег. Примериваясь, куда их пристроить, он замешкал и кончил тем, что надел ферязь на себя, а деньги вернул на место. Из-под цветастого шёлка, который он помнил ещё по отцовскому дому, выглядывали рваные сапоги, но Федя, человек не мелочный, не смущался частностями. Подёргал ещё замок на сундуке, прошёлся, посвистывая, и задержался перед мусорной корзиной.

Счастливое чувство удачи не проходило, и нужно было делать что-то немедля, пока не рассеялось оно без пользы, как рассеялись давеча полученные по холопьей кабале три рубля. Прищурившись, Федя засматривал в корзину. Потом он бегло оглянулся на дверь и присел.

Не только бумаги: огрызки, слипшиеся комки грязи, длинный волос — не сеструхин, она стриглась коротко, под мальчика. Замызганная тряпочка. Тряпочка пахла, но не понять чем, Федя отложил её кончиками пальцев. Щепка, обрезки перьев... Огрызки и прочую дрянь Федя отсунул, а клочья бумаги побольше извлёк и стряхнул. Разбирая отдельные слова, он пытался прикинуть, стоит ли вообще возиться, складывая лист по местам разрывов.

Тихонечко, умиротворённо посвистывая, он сидел на корточках перед корзиной, когда открылась за спиной дверь.

А ведь ничего преступного Федя не делал! Разве запрещал кто когда рыться в корзинах? И указа такого не помнится, чтобы обходить стороной мусор, — а вот вздрогнул. Вскочить запоздал и растерялся, окаменел спиной. Томительно, с протяжным скрипом не смазанной пяты дверь затворилась. Будто сама собой. Не слышно было живой души, пока...

Обрушилось что-то тяжёлое. Федя успел пригнуться, но это — что-то весомое — рухнуло сзади, на пол. И взревел голос:

— Отец родной!

Изогнув шею, Федя покосился глянуть. У самого входа, уставив бороду лопатой, стоял на коленях огромный мужик в кумачовой рубахе с лысым, как неровный булыжник, черепом. Не ясные в сумраке глаза его окружали тени, отчего глаза казались тёмными провалами. Когда мужик уловил взгляд, взревел повторно:

— Не погуби! Отец родной!

Федя встал, задвинулся боком, чтобы скрыть рваные сапоги — без нарочитого умысла, по наитию. И в сестриной ферязи опустился на сестрин стул. Между тем и мужик поднялся — излишне даже и резво, на Федин взгляд, — прижимая к животу шапку, подошёл и опустился на колени перед столом. Так что крупная его голова установилась как раз в меру, избавив Федю от необходимости глядеть на верзилу снизу вверх.

— Виноват! В том во всём виноват я перед великим государем и перед тобой, Фёдор Иванович, — проговорил мужик низким, плохо дававшимся ему голосом — то прорывался он своим природным рокотом, то, укрощённый, начинал неестественно журчать. — Прости, пожалуй ради бога, государь мой Фёдор Иванович. Не попомни зла на бедного сироту беспомощного, не смышлёного, на Ивана Панова.

— То-то! — наставительно сказал Федя. Он воздерживался, однако, от лишних движений.

— Или возьмёшь? — чутко насторожившись, сказал тогда мужик и понизил голос. — Бес попутал, отец ты мой милостивый, прости меня, окаянного... Возьмёшь что ли?

Федя предпочитал не отвечать, но тишина установилась не тягостная, а даже как бы, напротив, ласковая. Мясистые губы мужика поплыли, осторожно складываясь в улыбку. Не отводя взгляд, он зашевелился, нашаривая что-то внизу, на поясе, и поднял тугой кожаный мешочек, горловину которого празднично стягивала зелёная тесьма. Рука разжалась, мошна плюхнулась на стол.

И тут важно отметить то много раскрывающее в Федином свойстве обстоятельство, что достало у него мудрости и самообладания не схватить.

— Мало, — произнёс он еле слышно.

— Так ведь не всё, — не громче того прошептал мужик. Заглянул туда же, вниз, из того же обильного места появилась другая мошна.

— Обмануть хотел, — заметил Федя с дружеским укором.

— Хотел. — Они смотрели друг на друга влюблёнными глазами. — Что же ты раньше не брал? — сказал мужик, возвращая Феде дружеский укор. А вторую мошну удерживал у себя, как бы ненароком, забывшись.