Час новолуния

Федя чувствовал себя добрым малым. Если что когда и метало ему обнаружить лучшие свои качества, так это несносное свойство Федорки поучать. Потому, думал о себе Федя, приходил он нередко в излишнее возбуждение, что, возвращаясь домой, слишком хорошо, заранее предугадывал, что его ожидает. На что у медведя шкура толстая, и тот от бесконечных наставлений взвоет.

Настороженность не отпускала его и сейчас — колом стоял в памяти тот последний вечер, когда, пытаясь поставить раз навсегда на своём, он взялся сестру поучить и в хмельном угаре метил в её прикрытый прядками волос висок... Но очнулся на полу, не умея сообразить, было что вообще или нет? Как же он всё же метил, если, по всему видать, не попал? Если попал, то где Федорка? А не попал если, то почему же он на полу?

Федя проснулся тогда поздно, к полудню, разбитый, очнулся с муторной гадостью на душе и, не шевельнувшись ещё, откуда-то уже знал, что сестры нет. Он уж знал, что один в доме, без копейки денег, пожалуй... Осталось только встать и заплакать. Потом — в тот день это было или позже — он бродил по дому, с ощущением горькой обиды обнаруживал там и здесь пропажи и сквозь вялые волны злости прозревал временами, что страдает от пустоты, той мучительной, не скоро проходящей пустоты, которую приносит смерть близкого. Федорки не было, словно он и впрямь достал её молодецким ударом в висок. И она умерла. Умерла навсегда, как вообще умирают люди. Забывшись порою в обманном головокружении, Федя останавливался, ощущая, что сестра здесь, за дверью... Со смехом кинется ему на спину. Но он знал, что её нет. День за днём нет и не будет. Он чувствовал, что лишился чего-то важного, жизненно необходимого, чего-то такого, что было частью его самого, чего-то, что связывало его с прошлым, с детством. Он ёжился, начиная подозревать, что подступила иная жизнь, холодная и бесприютная, — без прошлого. Словно уронил он это прошлое, как шапку, и оставил пьяно в снегу.

Всё это трудно было объяснить Федорке. Это трудно было объяснить и себе.

К тому же в объятиях Федорки чудилось нечто чрезмерное, исступлённое. Опять она начинала портить то хорошее, покаянное, что ощущал в себе Федя. Опять сестра заставляла его чувствовать себя виноватым от невозможности вместить всё то, что она принималась на него взваливать. Она не давала ему ни возразить, ни опомниться, ни показать себя.

И, надо думать, Федя лучше принял бы приятные, что говорить, проявления порывистой Федоркиной натуры, когда бы не увесистая мошна, которая оттягивала потайной карман ферязи. Не менее того тяготили Федю некоторые настоятельные соображения, которые возникли у него утром на подходе к городу. Теперь же, когда дошло до дела и явилась необходимость растолковать сестре её собственную пользу, он чувствовал знакомое ему унизительное бессилие. И соображения, и слова, прежде такие ловкие, обращались в нечто громоздкое и неподъёмное. Он злился.

Любовно прижавшись, Федорка завела ненужный, раздражающий разговор, который не прибавлял Феде мужества в его усилиях подступить к не терпящей проволочек задаче.

— Это коварный, подлый человек, — прошептала она. — Он засадил меня в тюрьму и чудом только не погубил. Понимаешь? Ты взял у него деньги....

— Прекрасно, — сказал Федя, ожесточаясь, — с паршивой овцы хоть шерсти клок.

— Про него говорят, он людей, бражников, убивал в кабаке до смерти. Разденет, убьёт и выкинет. Нельзя у него деньги брать.

— Почему? — отстранился Федя.

Она запнулась и не могла объяснить почему.

— С кого ж тогда и содрать? С негодяя неловко, совестно с негодяя содрать. Он, видишь ли, негодяй, и это причина избавить его от поборов. Грабитель, если так рассудить, в ту же статью идёт. А убийца — грабитель и негодяй. Нельзя-а-а! С сугубой такой причиной. Смотри! — Федя выставил рваный сапог. — Гляди! — сказал он, вырывая руку, и распахнул ферязь, чтобы показать ветхую, в разводах пота и пыли рубаху.

— Я дам тебе денег.

— Сколько?

Она замялась.

— Ну, полтину. На первый случай.

— Полтину!

— Заработаешь письмом. Я поищу заказчиков.

Примиряющее движение её Федя не принял.

— Много тут в вашем захолустье письмом заработаешь! — Федя отодвинулся, словно подозревая сестру в намерении кинуться с поцелуями. — Государю моему батюшке Ивану Ивановичу сынишко твой Васька с женишкой своей да с дочеришкой, благословения прося, челом бью, — завёлся Федя, изображая речь потеющего от напряжения мысли заказчика, — многодетно, государь, и благополучно здравствуй на многие вперёд идущие лета; пожалуй, государь мой, прикажи ко мне писать про своё многолетнее здоровье; а мне б, про твоё здоровье слыша, по всяк час радоваться.

Федорка хмыкнула, не удержавшись от улыбки, — так точно и язвительно передал Федя зачин какого-нибудь многотрудного письмишка к Ивану Ивановичу Галкину-Палкину от сынишки его Васьки. Хмыкнула да закусила губу, не зная, что сказать. Федя это подметил.

— Ты бумаги мои похитила да удрала в Ряжеск, — начал он, опять распаляясь. — А я хотел ехать, собирался...