Час новолуния

В сразу освободившемся проёме Федька увидела одутловатого парня с завязанными глазами и в меховой шапке. Согнувшись вперёд, парень слепо шарил руками, задел плечом косяк и, определившись, нашёл вход.

Тюрьма самозабвенно играла в жмурки.

Народ хохотал. Орали, как помешанные, хлопали в ладоши, притопывали, перебегали по лавкам.

Только затмением можно было объяснить, что это не скрывающее себя веселье чудилось Федьке стоном. Смеющиеся лица не оставляли сомнений. Дребезжал смехом лёгонький старичок, не закрывавшийся рот его обшикал худые зубы. Корчили рожи дети, одному из мальчишек, вероятно, и десяти лет не было, визжали девки и старая баба — этих, перебегая, тискали и мяли на ходу все подряд, даже дети. Злобно смеялся карлик — резвились все.

А парень с завязанными глазами был забавно неловок потому, что на ногах его звенели кандалы. Лицо парня от трудных скачков с тяжестью на ногах блестело потом, он измотался, но надежды не терял: нельзя же в такой тесноте и никого не подмять! И в самом деле — попался ему один из кружечных зрителей. Валились все со смеху.

— Не играю! — отбивался гладко расчёсанный с сияющим красным носом мужичок в однорядке. — Отцепись!

Парень упрямо не выпускал, его толкнули, да так, что грянулся на пол. Перевернувшись, перекинув со звоном цепь, он лапнул край вретища, которое покрывало труп подле лестницы.

Хохот гремел уж обвальный.

Не пытаясь встать, парень сдёрнул покров. Под ним лежал в прожжённом на животе кафтане разбойник Руда. Синее лицо закостенело, вывалился чёрный язык, и глаза закатились.

Оглохнув, Федька видела вокруг оскаленные весельем рожи. Она что-то спросила.

Парень встал на колени, сдвинул на лоб повязку, открывая одутловатое лицо. Сообразив ошибку, он ухмыльнулся — народ опять покатился со смеху.

— Ночью его привели, поджигателя, — сказал кто-то Федьке, — утром глядь: задушили.

Она ещё спросила.

— Шут его знает! — отвечал человек, наклоняясь ближе, чтобы слышала.

— Может, и задушили, — высказался кто-то.

— Свои, значит, прикончили, тутошние. Кто ещё? Задавили.

Одутловатый парень опустил повязку на глаза, встал, и Федькины собеседники шарахнулись — игра продолжалась.

Глава тридцать восьмая

Ночной мрак и надежды дня

ень, от которого уцелела лишь половина, остановился. Всякая мелочь тюремного существования обращалась в нечто тягучее. Теперь, когда действительная перемена и движение стали для Федьки невозможны, когда остановившийся день сковал её немощью, она начала испытывать подспудные муки нетерпения. Чем менее проявляло себя время, чем несносней ощущала Федька тяжесть безвременного существования, тем сильнее мучила её жажда немедленной перемены. Неисполнимая жажда эта делала время ещё неподатливей, Федька задыхалась.

Бадья с парашей в выгороженном чулане распространяла зловоние по смежным подклетам; половина тюрьмы страдала животом, в чулане постоянно что-то лилось и хлюпало, несколько человек томились в очереди. Болезненно обострённый слух различал навязчивые звуки; стискивая зубы, Федька пыталась отвлечься, но пленная мысль возвращалась на прежнее, от бесплодной борьбы с воображением не выходило ничего путного, кроме опять же исступлённого ожидания.

Пришла ночь, сумерки обратились мраком, а Федька не спала и не собиралась спать. Не могла заснуть и тюрьма. Разрозненные голоса продолжали тут и там отрывистую, ни к кому как будто не обращённую беседу. Раздавался вскрик и всхлип, судорожный с присвистом, переливами и журчанием храп покрывал бессвязные причитания. В кромешной тьме кто-то куда-то пробирался, задевая руки, ноги, головы и тела — матерная брань сопровождала это передвижение. Федька слышала под боком обращённый к ней шёпот, вздрагивала, оборачиваясь, и человек рядом вскрикивал:

— Сатана!.. Боже... боже... Пусти... Пусти, душегуб... — ворочался и вдруг угрожал с придыханием: — А вот я — топором! А!..

Федька пристроилась посреди клети прямо на полу, обхватив колени. Прутья рогатки лежали у неё на локтях, изредка она пыталась переменить положение, но негде было приткнуться, не получалось ни сесть как по-человечески, ни лечь — никуда с рогаткой не сунешься.

А в темноте кто-то кого-то отыскивал. Слышала она возню и стон — обмирала, не понимая... И наконец прозрела: постель, а не убийство. Двое нащупали друг друга и делали как раз то и так, как должны были делать по Федькиным представлениям, которые она вынесла из мужицких побасёнок. Нечистоплотно и впопыхах, со стоном. Можно было удивиться тут лишь тому, как равнодушно, не оскорбившись, она это приняла. И даже прислушивалась, пытаясь понять, что же у них там сейчас происходит. Кажется, наползло их не двое, а больше, не разобрать сколько. И это тоже не очень поразило Федьку. Возня затихала и возобновлялась, различалось тяжёлое, откровенное дыхание и какие-то будничные, неуместные как будто слова: «подожди... вот... сюда...». И невнятная ссора на другом краю темноты: шлепки ударов и плач. И крик неясно где: утрись! Или: заткнись!