Час новолуния

— Отстань! — проговорил палач, ничего не соображая. Голос его содрогался в муке, пальцы стиснулись, сдавил, и Федька провалилась во тьму...

Провалилась она на пол и сообразила, что стоит на коленях, наклонившись. Кто-то придерживает сзади, вывернув руку.

Когда разогнула шею, сумела понять и то, что от палача её оторвали стрельцы.

Стрельцы оттащили палача, у них были испуганные и озлобленные лица.

— Что? Очумел? — повторял пристав. Он ударил Гаврилу в скулу и ещё смазал — покрепче.

Палач утёрся, но вряд ли замечал, что бьют, — невменяемый, он не сводил полубезумного, мутного взгляда с тоненькой шейки. Стрельцы опять его мотнули — подальше от жертвы.

Федька поднялась — кто-то придержал сзади, но повело, и она несколько раз переступила не вполне твёрдо, пока не нащупала лавку.

— Попомнишь дощечку! Вольно ж тебе было по пальцам бить!

Худо-бедно стрельцы привели Гаврилу в чувство, речи его вернулась осмысленность, но Федька догадалась, что он вспомнил дощечку не для неё, а для сторожей. Должен был как-то объяснить общепонятной причиной свой припадок, сладостную судорогу пальцев на хрупкой шейке.

— Ну, будет, будет, — сказал он совершенно трезвым голосом. — Пустите, рогульку подобрать.

Его пустили, хотя и с опаской, он постоял, сжимая и разжимая пясти, нагнулся куда-то за горн и там загромыхал железом. А когда выпрямился, показал приставу разомкнутую рогатку. Здравый, обыденный поступок доказывал, что мужик опамятовался.

Гаврилу честили последними словами, и стрельцы, и пристав поглядывали на Федьку жалостливо. Чувство это было тем более искреннее, что служилые рассматривали всё с ней случившееся, включая и нападение палача, как житейское злоключение, от которого в другой раз ты и сам не известно ещё сумеешь ли уберечься. А Гаврило, задетый бранью так же мало, как прежде тумаками, вернулся к делу. Он соединил концы рогатки, цыкнул губами и прищурился, что-то смекая.

Рогулька эта, или рогатка, представляла собой обруч, два раздельных полуобруча, которые надлежало соединить гвоздями; короткие железные гвозди, заклёпки, калились у палача в горне и уже доспели. От обруча торчали во все стороны шесть длинных железных спиц. В собранном виде, таким образом, рогатка являла изображение солнца с нарисованными детской рукой лучами или венец с исходившим от него сиянием, да только венец этот надевался не на голову, а на шею. При том же шесть лучей-спиц, мнимое сияние, день и ночь должны были напоминать преступнику о своей грубой вещественной природе. Жёсткие прутья, чуть ли не в локоть длиной каждый, не позволяли лечь, мешали прислониться, словом, задуманы так, чтобы в любом состоянии, в любое время суток человек не мог найти места преклонить голову и не знал покоя. Венец с коваными лучами должен был стать, по мысли изобретателя, источником постепенных и всё возрастающих мучений. Усматривалась при этом ещё и та несомненная польза, что тюремник с рогаткой на шее далеко не уйдёт — ни в окно, ни в какую тесноту не пролезет и на улице вызовет удивление.

Затаив страх перед молотом палача, Федька положила голову на наковальню там, где был нарочный выступ, чтобы клепать рогатки. Палач, хватая грязными руками, переложил её голову по-другому. Нижнюю половину обруча Федька прижала щекой, а верхняя легла сверху, её придерживал подручный из стрельцов. Рассчитанным быстрым движением палач выхватил клещами из жара гвоздь, Федька зажмурилась и перестала дышать — звезданёт сейчас молотом по затылку, что ему стоит промахнуться! Обруч задёргался, голову ей на время приподняли, она почувствовала сбоку жар раскалённого железа, это вставили в отверстие гвоздь. С оглушительным звоном ударил молот — все содрогнулось, от каждого звенящего удара становилось сердце. И не успела Федька опомниться, как палач выдохнул:

— Готово!

Несколько рук снова поправили Федькину голову, она открыла глаза, увидела изъеденные ссадинами пальцы, туго собранный на запястьях, в чёрных засаленных складках рукав, под слоем жирной грязи край наковальни. Федька зажмурилась снова, задёргался обруч, повеяло жаром, жахнул молот, раза три или четыре, пять ударил под самое ухо, и всё было кончено. От звона в ушах пристыли зубы.

Сначала она почувствовала, что державшие её люди расступились, потом открыла глаза и выпрямилась. Тяжеленный обруч, болтнувшись, саданул сзади, она поспешно перехватила железные прутья.

Ни на кого не глядя, — стыдно было смотреть на людей, почему-то это было ей страшно: встретить глаза людей — Федька осторожно переложила рогатку. Обруч опирался на ключицы, покачиваясь в неустойчивом равновесии, задирался вперёд и вверх, норовя толкнуть в подбородок, а стоило передвинуть, подскакивал, упираясь в затылок. После основательных прикидок и поисков палач Гаврило припас для неё дурно сделанную, грубую железяку, что не была прежде в употреблении и не пообтёрлась на разных шеях: внутренняя поверхность обруча хранила первородные заусеницы.