Чарующий апрель

Лотти испортила для нее этот день точно так же, как испортила предыдущий, тем, что пригласила мужа и предложила, чтобы Роуз последовала ее примеру и пригласила своего. Коварно напомнив накануне о Фредерике, сегодня Лотти безжалостно ее бросила, на целый день оставила наедине с мыслями. А мысли сосредоточились на нем, на Фредерике. Если в Хемпстеде он являлся только во сне, то здесь покинул сны, чтобы провести вместе с Роуз все остальное время. Утром, когда она боролась с навязчивыми сомнениями, прежде чем уйти по тропинке, Лотти напомнила о Фредерике, спросив, пригласила ли она его. И теперь Роуз никак не удавалось подумать о чем-нибудь другом.

Как его пригласить? Отчужденность продолжалась уже много лет: она даже не знает, с какими словами к нему обратиться, – да он и не приедет. Зачем? С какой стати? Фредерику с ней совсем не интересно, не о чем говорить. Между ними выросло две стены: ее религия и его работа. Веруя в непорочность, в обязанность трудиться на благо других, Роуз не могла принять работу мужа, не могла позволить себе жить за счет его неправедных гонораров. А Фредерик поначалу презирал религию, а потом и вообще отстранился, перестал думать о жене, оставил религию на ее усмотрение, как свершившийся факт. Теперь и религия, и она сама – в ярком свете Сан-Сальваторе Роуз внезапно увидела истину – навевали на него невыносимую скуку.

Естественно, что, впервые промелькнув в сознании, горькая правда обожгла душу, опечалила до такой степени, что на некоторое время затмила собой всю красоту итальянского апреля. Что делать? Роуз не могла перестать верить в добро и ненавидеть зло, а жить на доходы от биографий распутниц – пусть знаменитых и давно умерших – и есть самое настоящее зло. К тому же, даже если она принесет в жертву свое прошлое, свое воспитание и работу последних десяти лет, покажется ли ему менее скучной? Роуз точно знала, что, однажды вселив в кого-то скуку, исправить положение почти невозможно, если интерес к тебе утрачен, то это навсегда.

Глядя на море повлажневшими глазами, Роуз подумала, что надежнее сохранить верность религии: это лучше, чем ничего, – даже не заметив предосудительности такого вывода. И все же отчаянно хотелось обрести что-нибудь осязаемое, полюбить что-то живое; чтобы можно было прижать к груди, увидеть, приласкать, о чем можно позаботиться. Если бы только не умер ее бедный младенец… Дети не ведают скуки. Им требуется много времени, чтобы вырасти и лишь потом отдалиться от матери. А может, ее ребенок вообще никогда бы не отдалился: даже повзрослев, став большим бородатым мужчиной, сохранил бы любовь к ней хотя бы за то, что дала ему жизнь.

Устремив взор в морскую даль, Роуз испытывала страстное желание крепко прижать к сердцу что-то очень теплое и милое. Она так себе и говорила: «к сердцу», – потому что грудь как таковая отсутствовала; скромность фигуры соответствовала скромности характера. Но вот что странно: в Сан-Сальваторе что-то заставило ее почувствовать себя обладательницей груди, к которой хотелось прижать родное существо, защитить и успокоить, нежно погладить, пробормотать утешительные слова. Пусть бы сам Фредерик или ребенок Фредерика пришли в тяжелую минуту, когда им плохо, больно… тогда она им понадобится. В несчастье они позволили бы себя любить.

Увы, ребенка больше нет, он никогда не придет, а другого не будет. Но, может, однажды Фредерик, когда состарится и почувствует немощь…

Такие мысли и чувства посетили миссис Арбутнот в Сан-Сальваторе, когда она впервые осталась в одиночестве. И к чаю Роуз пришла в такой печали, какую не переживала уже много лет. Сан-Сальваторе разрушил старательно воздвигнутую иллюзию счастья, но ничего не дал взамен, лишь наполнил тоской, болью, ощущением потери и болезненной пустоты в груди. Это было хуже, чем ничего, поэтому она, несмотря на то что давно научилась при любых обстоятельствах сохранять душевное равновесие, дома никогда не раздражалась и ко всем относилась по-доброму, сейчас, за чаем, при всей своей печали не смогла стерпеть претензию миссис Фишер на роль хозяйки стола.

Казалось бы, такая мелочь не должна была как-то ее задевать, однако выводила из себя. Означало ли это, что характер миссис Арбутнот изменился? Что к ней не только вернулась давно подавленная тоска по Фредерику, но и появилась новая черта характера – стремление отстаивать свои права. После чая, когда и миссис Фишер, и леди Кэролайн опять удалились, миссис Арбутнот осознала, что никому не нужна, и впала в еще более глубокое отчаяние, сраженная несоответствием между великолепием пейзажей, теплой щедрой красотой, самодостаточностью природы и безысходной пустотой собственной души.