Чародей

Виньетки

1. Моя медсестра Инге Кристофферсон – художница явно возненавидела ее с первого взгляда.

2. Эскиз «Смерти и девы». Дева очень похожа на Эмили Рейвен-Харт; что это – случайность или предчувствие?

3. Три молниеносных наброска, изображающих тело женщины, не вызывающее желания.

4. Командирша – типичная английская аристократка с красивым лошадиным лицом.

5. От этого шаржа так и пышет ревностью и ненавистью!

6

Я очень хорошо помню то чаепитие. Я не хотел приглашать их, но они рвались ко мне – во всяком случае, Пэнси Фрик Тодхантер, – и я не мог дальше сопротивляться. Макуэри сказал: «Дамы умирают от желания увидеть твое обиталище, и ты обязательно должен их пригласить, если надеешься хоть когда-нибудь попасть на их воскресенья». Я не был уверен, что хочу попасть на их воскресенья, и даже не знал, что это такое, но некоторые социальные нормы обязательны к исполнению.

Я знал, что Дамы хотят поговорить про куранты и что их науськал Чарли. Если он хотел, чтобы я отключил куранты, почему сам меня не попросил? Вероятно, часы на башенке конюшни много лет молчали, но, когда конюшню ремонтировали, я пригласил мастера починить их и был в восторге, что они теперь отбивают время. Очень удобно – ненавязчиво намекает пациентам, что прием подходит к концу. Звук был приятный и наверняка никого не будил по ночам. Но Чарли хотел заткнуть мои куранты, потому что они иногда били одновременно с колоколом Святого Айдана, а Чарли считал (не без оснований), что у церкви на это прерогатива. Иногда мелодичный тенор моих курантов слышался, когда Чарли вел службу, порой даже одновременно с ударом колокола, возвещающего о возношении Святых Даров. Если бы Чарли поговорил со мной сам, я бы, может быть, что-нибудь и сделал, но, поскольку он настропалил Дам, я только улыбнулся и сказал, что моя клиника – храм богини Гигеи, а в храме обязательно должен быть колокол. Дамы не нашлись что ответить. Надо полагать, они вернулись к Чарли и доложили, что я упрям как осел. Возможно, объяснили мое ослиное упрямство снедающей меня тайной скорбью – той самой, что придает мне сходство с лошадью. Вероятно, я казался им целым стойлом вьючных животных.

Они слегка обиделись, что я не пригласил их наверх, в свою квартиру, но я решил, что так будет лучше, ведь их напугали даже картины, увиденные в приемной. В гостиной у меня висели всего две – хорошие репродукции (я предпочитаю хорошую репродукцию шедевра «подлиннику» мазни канадского художника): автопортрет Дюрера, где он явно притворяется Христом, и другая – над камином – кисти Буше, пленительный портрет обнаженной Нелли О’Морфи, аппетитной голой куколки, лежащей на животе на самом мягком диване во всей истории живописи. Розовый круп Нелли напоминал мне о благости Божией после долгих часов в обществе загнанных кляч вроде той, которую Дамы видели на проекторе в моей смотровой.

Сидя у камелька, оглядываюсь ли я когда-нибудь вокруг и мечтаю ли, чтобы рядом сидела Нюэла – с книгой, вязаньем или погруженная в грезы? Я отказываюсь дать определенный ответ на этот вопрос даже здесь, в истории болезни, недоступной для чужих глаз. Конечно, я тоскую по Нюэле, но, положа руку на сердце, должен сказать: тосковать по ней лучше, чем постоянно с ней быть. Турагенты вечно уверяют нас, что приготовления к поездке составляют половину удовольствия от нее; не менее истинно будет сказать, что тоска по любимой – один из лучших моментов любви. Я одинок, но разве не наслаждаюсь я своим одиночеством? Нюэла стала матерью. У нее крупный красный мальчик, которого назвали Коннор, по ее девичьей фамилии. Хочется ли мне, чтобы Нюэла сидела сейчас у меня на кухоньке и варила месиво, которым Коннор каждый раз уделывается по уши? И чтобы сам Коннор лежал в колыбельке у меня в спальне и оглушительно вопил, требуя некоего недостижимого удовлетворения, как умеют только младенцы? Эти соображения осложняются тем, что я знаю: Коннор может быть от меня. Когда люди так близки, как мы с Нюэлой, и так свыклись со своей страстью, они могут забыть о предосторожностях, столь важных для тех, кто поосмотрительней. Не зови стыдом, когда могучий пыл идет на приступ[65], и не теряй времени на поиски презерватива в ящике прикроватной тумбочки.

В любом случае сейчас, когда я пишу эти строки, уже много воды утекло после описываемых событий (и много презервативов смыто в унитаз). Коннор уже давно взрослый; настолько взрослый, что успел вырасти в своей профессии до редактора отдела культуры и искусства в газете «Голос колоний». Коннор женат на Эсме, которая пристает ко мне, требуя откровений о прошлом Торонто, неотделимых от откровений о моем собственном прошлом. И совершенно не важно, кто отец Коннора. Я знаю Коннора. Я хорошо к нему отношусь и знаю, что он тоже хорошо относится ко мне, но не испытываю позывов обнять его и провозгласить своим сыном. Я даже ни разу не спрашивал Нюэлу, так ли это. Мне иногда становится стыдно, что я совершенно лишен отцовских чувств, но это скоро проходит.