Чакра Фролова

В самой части их почему-то не судили, а отправили в Москву. Здесь ими никто не занимался, хотя вот уже почти две недели они сидели в ожидании допроса. Впрочем, было и так понятно, что им грозит по законам военного времени – высшая мера. Таким образом их томление было и пыткой, и наградой одновременно. Продлением жизни и в то же время каждодневным напоминанием ее скорого конца. По сравнению с тем грозным обвинением, которое висело над их свежебритыми лопоухими головами, собственное дело казалось Фролову пустяком. Но ни им, ни себе он помочь не мог. Оставалось только лживо утешать испуганных сокамерников, что не надо паниковать раньше времени. Что разберутся. Что людей на фронте не хватает – зачем же расстреливать?

На четвертые сутки дверь камеры лязгнула и раздался голос охранника:

– Фролов, на выход с вещами.

Вещей у Фролова не было, поэтому он быстро попрощался с новобранцами и, набрав в грудь воздуха, шагнул в полумрак коридора. На сей раз в кабинете у Лепешкина сидел Кондрат Михайлович Топор, при виде которого у Фролова отлегло от сердца. Топор с ходу обнял Фролова, обдав крепким табачным запахом. Оказывается, все это время он торчал в Москве, дожидаясь эвакуации в Казахстан. Едва ему сообщили о Фролове, он немедленно примчался на Лубянку. Дал необходимые показания, поручился головой и партбилетом, разрисовал Фролова идеологически проверенным работником и активным общественником. В общем, сделал все, что мог. Но главное – напряг все свои связи, чтобы за Фролова похлопотали и более важные птицы. Что бы ни сыграло решающую роль в деле Фролова, но из болота под названием «казнить нельзя помиловать» его вытащил именно Кондрат Михайлович.

– Ну, брат, – сказал он, выпуская Фролова из объятий и разглядывая того, словно играл какую-то кинороль. – Дай-ка мне на тебя посмотреть? Зарос-то, зарос! И похудел, чертяка. М-да… Ну ничего, отмоем, отдраим, оденем, покормим.

Обалдев от этой любвеобильности бывшего начальника, Фролов только растерянно посмотрел на Лепешкина.

Тот доковырял в носу, встал и объявил, что дело за отсутствием состава преступления закрыто.

– Извините, Александр Георгиевич, – сказал он. – Время военное. Вы свободны.

После чего ловким движением прилепил очередную козявку под стол.

В этот момент он показался Фролову лучшим человеком на Земле. Захотелось по-дружески обнять его, сказать что-то приятное. И Лепешкин это без сомнения осознавал, поскольку любой обладающий властью знает: применение оной иногда заключается в отказе от ее применения. В этом главное отличие власти от искусства. В искусстве невозможно пассивное творчество.

Но обнимать особиста Фролов не стал, поскольку это было бы перебором. Просто попрощался и вышел из кабинета, дружелюбно подталкиваемый в спину Кондратом Михайловичем. И мгновенно забыл и про все свои мытарства, и про дело, и про своих бритоголовых сокамерников. В голове крутилась фраза «вы свободны» и слова благодарности Лепешкину. И откуда было знать Фролову, что через два дня именно невзрачный Лепешкин, продолжая ковырять в носу, возьмет у новобранцев показания и отправит их тоненькие дела в военный трибунал, где им будет вынесен короткий приговор – «расстрелять».

Часть третья И снова Невидово

Глава 53

В январе 42-го года Фролов вместе с Кондратом Михайловичем, а также группой кинематографистов был наконец отправлен в Алма-Ату, где уже находились многие творческие работники. С работой было туго, но Фролову повезло – благодаря протекции все того же Кондрата Михайловича его взяли ассистентом к одному режиссеру, который снимал военную ленту про разведчиков. Иногда Фролов вспоминал Невидово и Никитина. Иногда вспоминал побег из Минска. Иногда эшелон. Но со временем все эти воспоминания стали туманными и обрывочными, как сновидение. Казалось, что все живы и мертвы одновременно. Впрочем, о судьбе Райзберга ему удалось кое-что выяснить. Совершенно случайно. В мае 1942 года в Алма-Ату приехал один московский сценарист. Разговорившись с Фроловым и узнав, что тот работал в «Ревкино», он радостно воскликнул:

– А я сидел с одним из «Ревкино». Ефим Соломонович. Может, знаете?