Чайный аромат

Абордажные крючья, вцепившиеся в наш борт, уже соединили каравеллу и шхуну в единое поле боя. В дыму выстрелов, в скрежетании сабель, возник полуголый гигант, срубил одного матроса, обрызгав свою грудь горячей кровью и пал пронзенный брошенной кем-то пикой. Грудь его круто поднялась кузнечными мехами и опала. В тот же миг на нее взлетели ботфорты, словно на ступеньку высокой лестницы, далее на ребро борта и вот они уже прыгнули вниз, на палубу шхуны. Это наш славный боцман, раскидав недругов при помощи палаша, сражался уже в стане противника. Спрыгнув с мостика через перила, я бросился в самую гущу.

Сбив ударом сабли бородатого испанца, перескочив через него и уклонившись от свистящего ятагана араба, ударил всей мощью ноги прямо в живот и тут же, не давая ему опомниться, ударил наискось от левого плеча. И далее, далее через борта сцепленных судов, на выручку своего храброго боцмана.

Там, на ставшей уже жаркой от солнца и буйного азарта палубе, шла восхитительная драка. Боцман, прижавшись спиной к фок-мачте, веерными ударами отражал нападавших на него. Их было четверо, но пока я прорывался к этой кипящей звоном клинков и восклицаний тесной компании, их уже осталось трое, четвертый вываливался за борт с окровавленным лицом. С ходу отбросив одного из разбойников ударом в ухо рукоятью сабли, я не теряя времени, рубанул второго поперек спины, и он, падая на колени, крепко ударился головой о палубу. Боцман сделал стремительный выпад – классически выставив ногу вперед и припав на колено – и заколол последнего.

И сразу вслед за этим эпизодом на меня обрушилась тишина. Вповалку лежали на палубе шхуны убитые, оставшиеся в живых и раненые. Отдыхавшие после яркой и тяжелой стычки, глотали из фляг несвежую воду и остатки рома, с недоумением взирая на следы происшедшего.

– Капитан! Что же Вы оставили меня одну? Мне страшно!

Я поднял глаза на мостик и увидел лицо испуганного ребенка. Глаза, расширенные от ужаса, побледневшие щеки, руки прижаты к груди и сжаты в кулачки. Я кинулся к ней, поднялся по деревянной лестнице и был тут же схвачен за широкие рукава рубахи, голова ее припала к моей груди, а маленький ее башмачок встал на мою ногу, и – чтобы освободиться от боли в старой ране – я приподнял свою пленницу обхватив за талию – увидел вблизи густую синеву глаз, влажные ресницы, набежавшую тень на верхних и нежные складки под нижними веками, след сбежавшей по щеке слезы, и, не удержавшись, приник губами к ее губам. И ощутив вожделенную сладость, таяло, таяло мое сердце.

Карета неслась по петербургским улицам. Долгая зимняя ночь уплывала назад, растворялась в холодном воздухе, дрожала легкими пушистыми снежинками в свете фонарей. Бледный свет падал через окно кареты на твои колени, прикрытые мехом длиннополой шубы, на нежный овал лица, и я изнемогал от прелести глаз, под невероятно долгими ресницами. Крепко держа твою ладонь – сама нетерпеливо сдернула варежку с горячей руки и нашла мою – я чувствовал на запястье слабые удары взволнованного сердца.

Только что, несколько минут назад, возвращаясь с бесконечного зимнего вечера в обществе художников, поэтов и меценатов, стоя на заснеженной аллее, глядя как ласково перебирает ветер серебрящийся мех на твоем соболином вороте, как взметнулись вверх ресницы и в распахнутых глазах застыло ожидание – я признался тебе в любви. Мгновенно вспыхнув, улыбаясь всем лицом – озябнув от неожиданности – радостно освобождаясь от смутных сомнений, ты потянулась всею линией тела, возбуждаясь горячечностью в глубине зрачков, и смогла только выдохнуть. – Милый! Я тоже…

И была остановлена моими губами. Шумел ветер над головами, сыпал снег, и все кружилось в пелене невероятной нежности смешанной с огненным непреодолимым желанием любить.

Познакомился я с нею в ветреный летний день во время морской прогулки в шумном кругу друзей и гостей, собравшихся на яхте по поводу годовщины спуска ее на воду. По Финскому заливу бежала невысокая пологая волна, на чистой палубе, под тентом вокруг столиков на плетеных креслах сидели, пили и ели, обменивались театральными новостями, хохотали, пели, мечтали, задумчиво опершись на руку. Ближе к носу яхты, держась за ограждения обеими руками, вытянувшись на носочках, стояла девушка, ветер трепал подол ее длинного платья цвета бирюзы, тонкая талия перехвачена пояском, светлые волнистые волосы плескались на фоне бесцветного неба, во всей хрупкой фигуре была какая то особая изящность, смутно вспоминаемая мной.