Чагин

Багровая от лучей заката кафедра античной истории напоминает Трою. Шлиман (его играет Чагин) наводит, стало быть, на мысли об Одиссее, а профессор фон Краузе (его играю я) с моноклем в глазу рождает закономерную ассоциацию с циклопом Полифемом.

Фон Краузе. Видите ли, господин… (Нацеливает на Шлимана монокль.)

Шлиман. Шлиман.

Фон Краузе. Видите ли, господин Шлиман… (Встает и, заложив руки за спину, несколько раз проходится туда и сюда по комнате.) Меня беспокоят ваши отношения с реальностью. (Бросает на собеседника обеспокоенный взгляд.) Вы считаете, что если Гомер описывает холм, то этот холм — непременно Гиссарлык. Просто потому, что этот холм вам чем-то приглянулся. Допустим, название привлекает — Гиссарлык, очень даже музыкально, м-да… Есть, конечно, вероятность, что и Гиссарлык. Только она — не выше, чем у любого другого холма в этих землях.

Шлиман. А велика ли вероятность того, что в Петербурге моими партнерами будут два человека по имени Прокопий Иванович Пономарев?

Фон Краузе. Думаю, что вероятность здесь стремится к нулю. (Вынимает из глаза монокль и подносит его в виде нуля к лицу Шлимана.) Если речь идет, конечно, о реальности.

Шлиман. Представьте себе, у меня есть такие партнеры: Прокопий Иванович Пономарев и Прокопий Иванович Пономарев. Смею утверждать, что и гораздо более удивительные явления встречаются при торговле чаем.

(По авансцене не торопясь проходят два Прокопия Ивановича Пономарева. В истории Трои они — лица совершенно случайные. Ну, то есть, вообще никак с ней не связаны и ни на какую особую связь, если разобраться, не претендуют. Идут себе молча. Роль их скромна: засвидетельствовать, что правда чудеснее вымысла.)

Фон Краузе. Говоря о вероятности, я не утверждаю, что этого не может быть. Речь идет только о степени доверия к тому или иному утверждению. (Достает из стола спички и зажигает свечи на столе.) А кроме того, в вашей версии всё сходится; это плохой признак. У вас здесь все подружились — Гомер, холм, Троя… А в жизни так не бывает. В жизни, милостивый государь, что-то одно: либо Гомер, либо холм, либо… Всё сходится только в фантазии.

Шлиман. Фантазия — это жизнь в ее идеальном проявлении.

Фон Краузе. Тогда всякого русского должны звать Иван Иванович Иванов.

Шлиман. Может быть, мы когда-нибудь придем и к этому. Есть в этом некий максимализм, но направление — верное.

Фон Краузе. Наш спор, милостивый государь, выигрывается очень просто: предъявите мне Трою. Сделайте это, и все слова станут лишними — и мои, и ваши.

Шлиман. Да, другого пути, видимо, просто нет. Я вам ее предъявлю. Обещаю.

Фон Краузе. Предъявляйте. (Вздыхает.) А я вам не поверю.

Аплодисменты Спицына:

— Браво! Исидор, вы, кажется, начали что-то забывать.

— Да, — кивнул Исидор, — забывать и — выдумывать.

— Когда забываешь, всегда начинаешь выдумывать. — Спицын перевел взгляд на меня. — Что скажете, Григ?

Я ответил не сразу.

— Мне кажется, что, когда фон Краузе просит Шлимана назвать свою фамилию, Шлиман должен отвечать растерянно. Он совсем еще не тот Шлиман, каким мы знаем его позже. Он произносит тонким голосом и по слогам: Шли-ман. Это больше соответствует его положению.

Спицын одобрительно наклонил голову.

— Разумно. Это всё?

— Нет, не всё. Когда Шлиман говорит: «Прокопий Иванович Пономарев и Прокопий Иванович Пономарев», то в обоих случаях произносит это одним и тем же тоном. В то время как я, если бы играл Шлимана, произнес бы имя в первый раз задумчиво и как бы даже лирично, а во второй — уже слегка брутально.

От классики научной прямая дорога лежала к классике театральной.

В те годы я играл в «Вишневом саде» Гаева. Это навело Спицына на мысль взяться за чеховскую пьесу, и он предложил Чагину ее запомнить.

За Чагиным остановки не было. Он, как водится, запомнил текст до последней запятой — включая ремарки и финальный стук топора. Распределив роли на троих, мы приступили к самому, может быть, странному исполнению «Вишневого сада».

Единственным, кто знал все роли, был Исидор. Я знал текст Гаева и в общих чертах — остальные: то, что осталось у меня в голове после многократного повторения моими партнерами. Спицын был знаком с пьесой в пределах, свойственных рядовому зрителю. Впрочем, в качестве играющего тренера он всегда держал в руке томик Чехова.