Чагин

Свету отвожу особую роль. Ну, соответственно, и тьме. Караваджо бы обзавидовался.

И вот, стою я на границе света и тьмы, весь в черном. Белые — лишь ворот рубахи да манжеты. И говорю:

Жизнь — только тень бродячая,
Она — актер несчастный,
Которому отмерен краткий срок…

Говорю:

Дальнейшее — забвенье.

Часть четвертая Лета и Эвноя

15 марта

Павел — Нике

Ника, здравствуй, родная!

Слава богу, ты откликнулась. После всех этих месяцев получить твое не грусти было счастьем.

Как я могу не грустить? Все мои мейлы тебе были похожи на сигналы в космос: отправлялись без всякого расчета на ответ. И вдруг — не грусти. Это надежда?

Вначале я именно что грустил. Бывает, что боль от удара чувствуешь не сразу. А потом с каждым часом она становится всё сильнее. Прошли недели — и я уже думал только о тебе. Пытался тебя искать.

Ходил в те места, где ты, по моим представлениям, могла быть, — их не так много. Ездил в дом престарелых, где ты работала. Там сказали, что ты ушла и больше не возвращалась. Был в Академии Штиглица, что изначально не имело смысла — до нового поступления появиться там ты не могла. Ты как-то говорила, что хотела бы устроиться в одну из картинных галерей — я обошел все галереи. Все, которые выдал мне интернет. Являлся, как лейтенант Коломбо — с твоей фотографией в руке. Без результата.

Раз за разом прокручиваю безобразную сцену с Маргаритой. Прости мою чокнутую сестру. Прости. И подумай о том, что наказываешь ты не ее — меня. Наверное, я тоже заслужил наказание, но, знаешь, надеюсь на твою доброту.

Пишу сумбурно. Твой мейл пришел пять минут назад. Мне столько надо тебе сказать…

Хочешь, Маргарита перед тобой извинится?

Где ты? Что с тобой?

Ты даже не представляешь, как я тебя жду. Когда ты вернешься?

Ты ведь вернешься?

Твой П.

19 марта

Ника — Павлу

Дорогой П.))

не надо Маргарите извиняться. Она ревнует — это нормально.

Ты спрашиваешь, вернусь ли я. У меня нет ответа. Не знаю, хочу ли этого. И хочешь ли ты — это ведь тоже большой вопрос. Сейчас ты заряжен на поиск пропажи — но нужна ли тебе такая находка?

Не знаю даже, почему написала. Подозреваю, что захотелось питерской прописки))

О том, что ты искал меня, знаю. Я устроилась в галерею на Фонтанке через два дня после того, как там был ты. Мне рассказали, что ты приходил с моей фотографией. Сейчас я ушла и оттуда.

Ты всё еще занимаешься Чагиным?

Ника

19 марта

Павел — Нике

Ника, любимая, только не исчезай. Все эти четыре дня боялся, что ты больше не появишься. Только об этом и думал.

Не уходи — хотя бы из почты. Больше ничего от тебя не жду. Стоящего на подоконнике просят об одном: чтобы не сделал шага вперед. И принимают все его условия.

Не мучай ты меня этой пропиской. Маргошка получила за нее по морде — в прямом, между прочим, смысле. В ответ, правда, заехала мне в физиономию тортом — всё в лучших чаплинских традициях. Потомственная петербургская интеллигенция, мировоззренческие споры. Жаль, что ты не видела этой картинки.

Хочу ли я найти свою пропажу? Скажу коротко: Ника, ты — жизнь моя.

Перечитал сейчас эту фразу — первоклассный, в общем-то, китч. И я ее, знаешь, оставляю. У китча есть одно преимущество: он передает силу чувства, а хороший стиль с этим не справляется. Можно излить страсть в романсе, но это будет не страсть — чювство. А можно просто рычать. Это не так, может быть, эстетично, но отражает накал.

Ты — жизнь моя. Здесь каждое слово правда.

Да, я всё еще занимаюсь Чагиным.

Тут произошла интересная история. Через пару недель после твоего ухода в Архив пришло письмо из Тотьмы. Помнишь Варвару Феодосьевну, к которой мы заходили? Она написала. Сообщила, что в неожиданном месте нашла поэму «Одиссей». Спрашивала, нужна ли она нам — Одиссей. Поэма.

Было неясно, что за поэма, кем написана и т. д., но — сердце у меня забилось. Варваре Феодосьевне я дал телеграмму, что поэма очень нужна. Просил, чтобы не отсылала ее по почте, которая ненадежна, что я сам за ней приеду.

На следующий день отправился в Тотьму.

— А где девушка? — спросила Варвара Феодосьевна.

Где? Если бы я знал…

Вспоминал, как мы с тобой пили здесь чай. Прошелся по улицам, где мы ходили. Когда один приезжаешь туда, где был с дорогим человеком, одиночество удесятеряется. Как будто он снова уходит. Ты вернешься?

Прости.

Поэму начал читать в поезде. Она написана гекзаметром! Хотя что, собственно, здесь удивительного? Если бы я попытался представить себе стихи Исидора, то это был бы именно гекзаметр.

По-хорошему ее только в поезде и нужно читать. Движение пейзажей за окном — как течение жизни. И ритм колес — я понял, что он соответствует гекзаметру. Уверен, что железные дороги изобрели в Древней Греции, просто затянули как-то со строительством. Всякой ведь вещи предшествует ритм. Железной дороге — гекзаметр.

Что важно: текст написан почерком Исидора, нет сомнений, что это его поэма.

Посылаю тебе несколько строк: