Чагин

Много лет он занимался перепиской Шлимана и фон Краузе: готовил немецкие тексты писем к изданию, делал их русский перевод и снабжал подробнейшим комментарием.

Как говорили мне люди знающие, комментарий Чагина получился не просто образцовым — непревзойденным. Потому что в области пояснений нельзя превзойти человека, который ничего не забывает.

Я стал свидетелем этой работы на всех ее этапах, потому что имел счастье слушать рассказы Исидора. При встречах он сообщал мне последние новости о непростых отношениях коммерсанта и профессора.

У Чагина не было частной жизни, и он жил жизнью этих двух людей, радовался их радостями и печалился, как легко догадаться, их печалями. Если бы не они, событий в жизни Исидора не было бы вообще, и в наших беседах ему просто нечего было бы сказать.

Взаимоотношения Шлимана и фон Краузе — это великая история дружбы-соперничества.

Изначально эти отношения были неравноправными, да иными они и быть не могли. Шлиман пришел к фон Краузе как младший. В своих поздних письмах он сам вспоминает об этом. Из его отрывочных замечаний возникает картина их первой встречи. Она произвела на Шлимана неизгладимое впечатление, и он к ней регулярно возвращается.

Гулкий коридор университета.

Багровая от лучей заката кафедра античной истории — тогда она напомнила Шлиману Трою. Сам себе он виделся Одиссеем. Профессор (монокль в глазу) имел явное сходство с Полифемом — и было неясно, удастся ли уйти живым.

Памятным апрельским вечером они проговорили часа три. Шлиман поделился с тезкой обеспокоенностью тем, что «Илиаду» читают недостаточно внимательно (удивленный взгляд профессора). Что, если бы читали внимательно, задумались бы о том, где Троя может находиться, и что у него, Шлимана, есть на сей счет предположения.

Фон Краузе выслушал его, не перебивая. Когда Шлиман закончил (закат отгорел), профессор зажег свечи на столе. Делал это преувеличенно долго. Потом вздохнул и произнес:

— Видите ли, господин…

— Шлиман, — подсказал Шлиман.

— Видите ли, господин Шлиман…

В том, как он произносил это видите ли, по позднейшему признанию Шлимана, для его идей не оставалось уже никакой надежды.

Фон Краузе прочитал посетителю небольшую лекцию о разнице между реальностью и мифом и о том, что они существуют по разным законам. Что миф подчиняется неким литературным правилам, в то время как реальность — ну, вы сами знаете, как формируется реальность…

Он также рассказал Шлиману об общих местах, которые кочуют из текста в текст и не имеют никакого отношения к действительности.

— Ну, например, если о красавице говорится, что глаза у нее — звёзды, зубы — жемчуг, а губы — кораллы, это не значит, что вы можете заказать ее портрет господину Брюллову. Это лишь представление о том, как должна выглядеть настоящая красавица. Точно так же и в отношении разных земель. Все красивые земли имеют между собой много общего. И некрасивые имеют…

— Неужели, описывая красоту, настоящий поэт не найдет собственной детали? — воскликнул Шлиман.

Фон Краузе вынул из глаза монокль, и лицо его сразу стало безобидным.

— Может, и найдет. Только что эта деталь даст? Взятая неизвестно откуда. Соединенная неизвестно с чем… Вот вы, милостивый государь, чем занимаетесь?

— Торгую. Сначала — чаем и индиго, теперь вот — селитрой.

Шлиман был уверен, что сейчас услышит предложение заниматься торговлей и не соваться в вотчину профессора.

Но профессор был не настолько груб. Он сказал:

— Никогда не торговал чаем, но догадываюсь, что он бывает разного качества. Что продающий плохой чай пишет заказчику и всячески этот чай хвалит. И вот вообразите, господин Шлиман, что через две с лишним тысячи лет означенное письмо попадает в руки историков. По художественному, так сказать, произведению они делают вывод о качестве чая, который никогда не попробуют. А чай был невкусный.

— Есть законы торговли, — пробормотал Шлиман.

— И есть законы литературы. Не ищите Трою по «Илиаде».

В дальнейшем Шлиман и фон Краузе почти не виделись. Живя в одном городе и даже на одном Васильевском острове, они переписывались, потому что оба были людьми письменного текста. Их бескрайняя переписка, в сущности, лежит в русле их первой беседы. Но как же она богата деталями!

На наши встречи Чагин нередко захватывал машинописные копии того, что он только что перевел на русский и прокомментировал. Раз он принес мне перевод нескольких писем фон Краузе, которые дошли до нас в очень небольшом количестве.

Мне бросилось в глаза, что, подписываясь, он опускал слово профессор, а заодно — и магическое фон, что для церемонных немцев — в некотором роде подвиг. Это производило самое благоприятное впечатление.

— Он был подчеркнуто демократичен, твой Краузе, — сказал я.

— Скорее, аристократичен. Простота — свойство настоящего аристократа. — Исидор помолчал. — Но это общение подтянуло и Шлимана.

Вне всяких сомнений, подтянуло. Со временем торговец селитрой прекращает подписываться купцом первой гильдии (он им был), и даже — директором Императорского банка (он им не был).