Чагин

— Несомненно, радует, — незнакомец наконец протиснулся к столику. — В мире столько поводов для радости, а вы — я следил за вами — вы печальны-с. Радуйтесь!

Вельский посмотрел на него без удивления:

— Отличный совет.

— А если отличный — пожалуйте-с мне сколько-нибудь на стопочку. Настанет день, когда я буду давать советы бесплатно. Но сейчас, excusez-moi, это не представляется возможным.

Получив от меня мелочь, он поклонился и двинулся к стойке.

— Говорит, что следил за мной, — тихо сказал Вельский. — Я сразу понял, что это — агент Лубянки. Подтверждаете?

— Скорее уж агент Пряжки… — допустил я. — Вот он возвращается.

В незнакомце что-то изменилось. В нем не было прежней суетливости, и движения обрели плавность.

— Я лиру посвятил народу своему, — произнес он со сдержанным достоинством и посмотрел на Вельского. — Главное — радуйтесь. Вам радости не хватает. На сем позвольте откланяться.

Он поклонился и, слегка покачиваясь, направился к выходу.

Вельский закрыл лицо руками, и было неясно, смеется он или плачет. Из-под его ладоней пробивались приглушенные, сплющенные слова:

— Радости не хватает — вот оно как. Простите… Нервы ни к чёрту.

— Георгий Николаевич… — Исидор схватил его за запястье. — Когда я думаю о своей вине…

Вельский выдернул руку.

— Бросьте, Исидор. Знаю, что здесь, — он похлопал себя по груди, — у вас не совсем пусто.

Закашлявшись, прикрыл рот шарфом.

— Пока был на зоне — надеялся… Думал, жизнь как-то изменится. А когда вернулся — такая безнадега! — Вельский взялся за завязки ушанки и натянул ее до самых бровей. — И что теперь делать? Радоваться? Радоваться…

Неожиданно Вельский положил Исидору на плечи руки и прижался головой к его голове. Постояв так с минуту, оттолкнулся от него и двинулся к двери. Когда выходил, с улицы ворвался язык стужи. Он его и слизал.

* * *

Я уже говорил, что в жизни всякого человека есть свои рифмы. С уходом из Ленконцерта возникла рифма и в жизни Чагина. В Архиве ему было поручено заниматься письмами Генриха Шлимана.

Я боялся, что возвращение Шлимана станет для Исидора чем-то болезненным. Как любят говорить сейчас — травмой.

Не стало. Спицын объяснял это тем, что таким образом его пациент, наоборот, работает с травмой и преодолевает ее.

Впрочем, тема Шлимана возникла вовсе не в связи с преодолением травмы. Подозреваю, что о травмах Чагина в Архиве ничего не знали. Предложение заняться первооткрывателем Трои объяснялось обнаружением писем Шлимана к Генриху фон Краузе, немецкому антиковеду, служившему в свое время в Петербургском университете.

Это была переписка, длившаяся без малого двадцать лет. О ее существовании знали, но считали, что она утеряна.

А переписка возьми и найдись, причем не где-нибудь, а в самом Архиве, в собрании Генриха фон Краузе. На вопрос, почему фонд петербургского исследователя столько лет стоял неразобранным, у меня простой, но, кажется, верный ответ: рабочим языком профессора был по преимуществу немецкий.

Как актер, я замечал, что в жизни существует своя режиссура. Именно поэтому шлимановские письма к фон Краузе всплыли незадолго до того, как в Архив пришел Чагин. Письма, несомненно, ждали достойного (и уж, во всяком случае, знающего немецкий) исследователя.

И он появился.

В истории этой масштабной переписки (в Архиве хранилось около трехсот писем Шлимана к фон Краузе!) тоже были свои рифмы. Переписывались два петербуржца, два немца, два Генриха. Оба без памяти любили Трою.

На этом, однако, их сходство оканчивалось. Один происходил из старинного дворянского рода, другой был сыном обедневшего пастора. Один был профессором, другой — коммерсантом. Один — реалистом, другой — мечтателем.

Но главное: у фон Краузе были первоклассное образование и огромный исследовательский опыт. Шлиман же был самоучкой или — как, щадя его самолюбие, выражался профессор — автодидактом.

В своей любви к Трое два Генриха никоим образом не были равны. Если предмет их обожания уподобить невесте, то первый жених был чем-то вроде принца, за которым стояла вся мощь академической науки. Шлиман же в этом треугольнике был нищим, единственным достоянием которого были фантазии и мечты.

По всем законам логики невеста должна была достаться принцу. Обручиться с нищим она могла только по законам сказки.

Но история этого успеха по законам сказки ведь и развивалась. Помимо сказочного конца, у истории было и сказочное начало. Так, по приезде в Петербург Шлиман знакомится с Прокопиями Ивановичами Пономаревыми. Их два: дед и внук, торговали в розницу чаем.

Столкнувшись с такими контрагентами, другой человек в России, возможно, и не остался бы. Два Прокопия Ивановича Пономарева: согласитесь, многовато. Чай — напиток деликатный и дорогой, а тут — такая странная двойственность. Кто-то, быть может, тут же развернулся бы и уехал.

Но не Шлиман.

В своей жизни он видел столько, что двумя Прокопиями Ивановичами его было не удивить. Он остался.

Дело продолжало делаться, а сказка сказываться. Эту сказку и предстояло исследовать Чагину.