— Не знаю. Все изменилось. Вроде все так же, но все изменилось.
Губы натягиваются до боли в скулах, и я не выдерживаю — прыскаю со смеху. Кажется, мы это делаем одновременно.
— Я так скучаю по тебе, — сдавленно выдыхаю и вжимаю ладони в острые выступы за неимением возможности обнять его. — Все бы отдал, чтобы вернуть тебя, — Втягиваю носом воздух и с трудом проглатываю горький ком в горле. — Я так и не смог заменить тебя родителям. — Смеюсь. Так громко, что ловлю себя на истерике. — Заменить, — поджимаю губы и качаю головой. — Разве это возможно вообще… Какой же я идиот, — провожу ладонями по лицу и давлю подушечками пальцев на веки.
Сжимаю челюсти до зубной боли.
— Думаешь, я не пытался?
— За все, — на одном выдохе.
— Это не давало мне права делать то, что я сделал. Я все испортил. Я виноват перед тобой, Рус. За то, что переспал с твоей любимой девушкой. За то, что исчез. За то, что игнорировал, когда ты так нуждался во мне. За то, что не пришел попрощаться. — Тяжело сглатываю и чувствую вкус слез, которые все же ускользают из моих глаз. Но я раздраженно стираю их с лица. — Если бы ты знал, как я жалею об этом. Все бы отдал, чтобы вернуться и все изменить.
Киваю, чувствуя, как дергается мое горло.
— Вы даже говорите с ней одинаково.
Представляю, с каким веселым выражением он говорит эти слова.
Но ничего не отвечаю. Больно — пиздец.
Молчу.
— Если любовь можно описать как многолетний процесс гниения, то да. Люблю. И, кажется, я уже дошел до стадии разложения.
Мои плечи сотрясаются от тихого смеха, а потом я говорю то, чего, наверное, не стоило произносить вслух:
— Она беременна. — Сжимаю волосы на затылке. — Видел бы ты, в каком она состоянии из-за меня, воскрес бы только для того, чтобы двинуть мне по роже.
Киваю несколько раз, ощущая, как губы кривит болезненная улыбка. А потом в горле нервно перекатывается кадык, и я дергаю челюстью.
— Я был слишком жесток с ней. А теперь не знаю, как все исправить.
На несколько минут я погружаюсь в тишину ночи, нарушаемую лишь шелестом листьев.
Я набираюсь смелости и поворачиваю голову, позволяя тупому удару размозжить место, где раньше было мое сердце. Потому что прямо сейчас я вижу брата, смотрю на него и хочу сделать все, лишь бы этот момент не заканчивался. Плевать, даже если это галлюцинация.
— Что угодно, брат.
Говорить тяжело из-за охватившего горло жжения.
Горькая усмешка застревает в горле, и, прикрыв глаза, я отворачиваюсь и позволяю горячим слезам процарапать мои щеки.
— Обещаю, — сдавленно хриплю я. — Я обещаю, Рус.
А когда я открываю глаза… больше не вижу его. Пустота.
Резко втягиваю большое количество воздуха и задерживаю его в легких, пока их не начинает жечь. Шумно выдыхаю и растираю лицо ладонями. После чего поднимаюсь на ноги и кладу ладонь на гранитную плиту, чувствуя холод, когда медленно вожу по ней, смотря на застывшее лицо брата. Он улыбается. Всегда улыбался.
— Я тоже люблю тебя, сопляк.
Похлопав по плите, я разворачиваюсь и ухожу в глубину ночи, осознавая простую истину.
Мне не нужно было ее прощение. Или родителей. Я должен был сам простить себя. И, кажется, я в верном направлении… Хотелось бы в это верить. Но нужно сделать еще одну вещь, прежде чем я вернусь за Алевтиной, чтобы отвести ее на свидание.
Свидание.
Думаю, я действительно схожу с ума.
Глава 66
Алевтина
Расхаживаю взад-вперед, нервно выкручивая указательный палец и бросая взгляд на настенные часы. Черт… Он ждет меня внизу уже пятнадцать минут, а я все никак не могу решиться выйти из комнаты, несмотря на притяжение, которое невозможно описать словами. Чувствую себя какой-то пятиклассницей с синдромом Адели.
Хватит оттягивать неизбежное, Алевтина. Ты должна открыть эту чертову дверь и спуститься к нему. Сейчас же!