Быть Иосифом Бродским. Апофеоз одиночества

К сожалению, помянутый агиограф Бродского не чист на руку и довольно часто махлюет, идет на откровенный подлог. Вот он приводит стихотворение не только посвященное МБ, но и прямо к ней обращенное, а пишет, шельма: «Бродский верил, что в нем это преображение было произведено любовью к одной женщине». А не лично Мариной Басмановой? Как так? Для сравнения – само стихотворение как свидетельство обратного – гимн не любви, а любимой, единственной любимой, недаром Бродского так волновала прискорбная судьба однолюба, как он сам, Орфея, а мне он говорил, настаивая на моногамной природе любви: «Есть квота любви, положенная на человеческую душу, – любить можно только один раз», с чем я, на основании собственного любовного опыта, поспешил согласиться.

Я был только тем, чего
ты касалась ладонью,
над чем в глухую, воронью
ночь склоняла чело.

Я был лишь тем, что ты
там, снизу, различала:
смутный облик сначала,
много позже – черты.

Это ты, горяча,
ошую, одесную
раковину ушную
мне творила, шепча.

Это ты, теребя
штору, в сырую полость
рта вложила мне голос,
окликавший тебя.

Я был попросту слеп.
Ты, возникая, прячась,
даровала мне зрячесть…

Монолог неартикуляционной, безъязыкой, молчащей, то есть внетекстовой и даже внесловесной МБ – наперекор и в опровержение императивных, хоть и с чужих слов, постулатов ИБ о примате языка, а тем более поэтического, над бытием и над временем – имеет легко опознаваемый литературный прецедент, но в сторонней литературе, и немыслим без внесинтаксического потока сознания Молли в 18-й, последней, лучшей главе «Улисса». Младенческий, дадаистский монолог АБ (то есть Андрея Басманова) – сочетание младенческого лепета с неожиданными прозрениями – построен по принципу «устами младенца глаголет истина». Литературный прецедент не прослеживается.

Автопортретные эти монологи не кажутся комментатору абсолютно адекватными реальным прототипам. Во всяком случае, не один к одному. Хотя горячо. Пусть сам прием рискован, сомнителен и спекулятивен, хоть и художества ради. Сплетничество, мелодраматизация, психоаналитические упрощения или, наоборот, усложнения, перенос собственных, само собой, субъективных оценок во внутреннюю речь четырех Б – такой тип наррации возможен разве что по прошествии более значительного отрезка времени после описываемых событий, по меньшей мере post mortem всех его фигурантов, а не так вот при живых еще персонажах всей этой трагической истории. Я уж не говорю, что сама затея отдает кой-кому может показаться бестактностью, а иным скандалезностью. Естественно, комментатор Владимир Соловьев, будучи историком литературы, отмежевывается от разгула фантазии прозаика Владимира Соловьева, но известно, что роман только тогда выходит на прямую удачи, когда герои перестают повиноваться автору. О ком я сейчас? Не знаю. Скорее все-таки о четырех Б, чем о рассказчице Арине.

Или обо всех кряду? Включая самого себя?

С другой стороны, именно благодаря избранной манере – потоки сознания, фикшн, проза, belles-lettres, а тем более belles-lettres d’amour – появилась возможность воссоздать эту трагическую любовную историю, дав ее в четырех лицах, ибо треугольник материализовался в конце концов в четырехугольник: двух поэтов, их общей возлюбленной и – наше с рассказчицей привнесение в этот жанр – сына ИБ и МБ, к которому ДБ испытывал отцовские чувства и к которому ИБ, в самом деле, допускали только при условии полной анонимности. Как жалился Ося комментатору, из-за антисемитизма родителей Марины, чей антисемитизм, если таковой имелся, не зоологического, а скорее идеологического и – в данном случае – выборочного свойства.

Четыре эти потока сознания – четыре точки зрения на один и тот же сюжет, что позволяет дать его объемно и до известной степени объек тивно, изнутри и со стороны одновременно, что соответствует авторскому кредо – работать не только над воспроизведением, но и над остранением реала. Заметано?

Даже если в действительности это было не совсем так, то вышло не менее интересно, чем то, что было в действительности.

Иду и здесь вослед моему герою, который подвел итог этому мучительному, пунктирному, прерывистому – сошлись, разбежались, сошлись, разбежались, пока не разбежались окончательно и навсегда вскоре после рождения у них сына – в прекрасном, но и субъективном стихотворении – потому и прекрасном. Как начал эту главу со стихов, так стихом и кончу.