Куда дальше, если даже, приехав на побывку в Норенскую к ссыльному поэту, она отбыла обратно в Питер вместе с неожиданно (?) нагрянувшим Бобышевым – после самого крупного скандала в жизни этой отнюдь не святой троицы. Оставив горевать, ревновать, мучиться и писать любовные стихи к МБ – одни из лучших в его поэзии. Так и есть: путем сублимации. А вот и статистическое подтверждение: добрая половина написанных в ссылке стихов посвящена Бродским своей любовнице-изменчице. Сомнительно, чтобы они были сочинены, если бы ИБ и МБ жили-поживали в счастливом браке. Другой вопрос: бывают ли браки счастливыми? Независимо, чья это была стратагема – любовная Марины Басмановой или совместническая спаррингпартнера Бобышева, который перенес заведомо проигранный им поэтический поединок в иную плоскость – генитальную. Да и не так чтобы важно. Все мои мужские симпатии на стороне Бродского в этот его норенский период. Он много и часто, повторяясь, рассказывал мне о своих любовных муках (не мне одному), и я живо представлял себя на его месте. А стал бы я делить свою девушку с другом, да и с кем попадя?
Ужас, ужас, ужас…
Уж коли мне приходится ссылаться на самого себя, то вот еще один вспоминательный наплыв.
Место действия – Ленинград, время – скорее все-таки вторая половина 60-х, точнее не помню. Зато точно помню – ранняя весна. Я довольно долго засиделся у Оси в его «берлоге», вышли мы поздно – сумерки, сыро, зябко. Нам было по пути: он ехал к Ефимовым, я – домой. Троллейбус, как сейчас помню, двойка. Мы тряслись сзади на просторной такой площадке без скамей, держась за поручни, время от времени, на светофорах и остановках, нас бросало друг к другу, что создавало ощущение неловкости и близости. Не помню в связи с чем, я назвал имя Марины, имея в виду Марину Рачко, жену Игоря Ефимова, которую все, кроме меня, звали Машей. Никак не ожидал от него такой реакции на имя. Знал, что это его болевая точка, идефикс, bête noire, но чтобы до такой степени!
Когда выяснилось, что он зря сделал стойку, и догадываясь о моей реакции на его реакцию, он вдруг спросил:
– Извините за нескромный вопрос: вам Лена изменяла?
Я растерялся, но уж слишком ИБ был серьезен, чтобы реагировать на него тоже серьезно:
– Ну, кто же это может знать наверняка! Язык любви – язык лжи.
– Язык лжи – это язык нелюбви, – возразил он резко, и я мгновенно согласился, о чем потом жалел.
– Если речь о ревности, то не так уж и важно, имела место измена или нет. Неизвестность томит хуже известности. Измену – точнее, саму ее возможность – представляю очень живо. Воображение у меня работает на крутых оборотах. Отелло по сравнению со мной щенок. Да еще сны с их дикостью и бесконтрольность. Там Лена у меня бля*ь бля*ью. Со всеми знакомыми.
– И со мной?
– А то как же! Вот недавно снилось, как Лена запросто, без напряга и стыда, признается, что спала с вами, и я безумец-ревнивец наяву (ко всем и ни к кому) спокойно это во сне воспринимаю как само собой разумеющееся. Почему нет?
– А теперь представьте, что вы просыпаетесь, и оказывается, что это вам вовсе не снилось, а на самом деле. Что тогда?
Подвох? От одной такой возможности меня передернуло.
– Да, нет, я не о себе, а вообще, – утешил он меня. И уточнил: – С другом. Что бы вы сделали?
– Не знаю.
– Вот и я не знаю. Шесть лет, как не знаю.
Подумав, добавил:
– Я старше вас не на два года, а на этот вот опыт.
У Пяти углов он вышел, оставив меня в сомнениях: не о нем, а о себе. А что бы сделал я на его месте?
Такая вот история.
Если что и нуждается в комментарии, то отнюдь не сюжетные выверты и скрытые цитаты, а причины измены (опять это клятое слово!) квазирассказчицы и автора в натуре собственным же принципам двухкнижия в этом текстовом отсеке, но поддаться этому соблазну значило бы отбивать хлеб у современных и будущих историков литературы, если таковые выживут в противостоянии конкурентам.
Очевидна – по контрасту с предыдущими и последующими главами – рокировка текста Арины и текстов ИБ: в самом деле, телега впереди лошади. Как и положено эпиграфам, но не комментам. Читателю предстоит самолично решить, как соотносятся заявления ИБ и его монолог, а заодно и монологи остальных фигурантов в этой весьма рисковой четырехголосице. В отличие от других глав, в которых вымыслу положены пределы и если не каждый пассаж, то многие могут быть подтверждены самим ИБ, каковая задача и выполняется худо-бедно автокомментарием в отдельных изданиях «Post mortem», а здесь, по техническим причинам, опущенным, эти четыре потока сознания, разные даже стилистически, невозможно заземлить научными или даже псевдонаучными примечаниями и педантично привязать к документальным высказываниям тех, кому они приписаны.
Тем более реальные имена присвоены все-таки беллетризованным персонажам.