Тем более некоторые эпиграфы приведены парно и содержат если не сюжетное сравнение, то по крайней мере стилевое смещение, а чаще – сопоставление, противопоставление и уравнение. Если воспользоваться гегелевской триадой: теза – антитеза – синтез. Начиная с первой пары, которая рисково и пикантно составлена в параллель «не трожь» в первом стихотворении и «не тронь» во втором. Да еще по ситуативной общности классического треугольника, описанного в гротескной, насмешливой, издевательской «Любовной песне Иванова», стилистически и хронологически близкой к стихам из «Школьной антологии» – manage á trois самого ИБ (+ДБ и МБ), на основании чего и можно считать исповедь алкаша закамуфлированным, пародийным, автоироничным признанием самого ИБ (по принципу классического объяснения в любви в третьем лице) и ставить в пару с открыто-исповедально-любовным «Горением». Маска – скорее на древнегреческий, чем венецианский манер – алкаша Иванова позволяет ИБ сделать признания, немыслимые для него прямым текстом в автобиографических стихах.
Скажем, «я знал ее такой, а раньше – целой», что непонятным образом волнует рассказчицу и рассказчика, хоть вопрос девства вроде бы перестал быть актуальным, но не для нас с Ариной. Сверхфункция маски в том, что она не скрывает лицо, а, наоборот, выявляет его скрытые, тайные, сокровенные черты – ну да, по принципу остранения – слово, в которое в иных изданиях моих книг редактор или корректор вставляли ненужную букву «т» сразу же вслед за первой. Надеюсь, в этом издании такого не произойдет. Научился ли Бродский этому приему у Шкловского, который впервые ввел этот термин в словарный оборот, либо у супермодного в те времена Брехта (die Verfremdung), которого вовсю переводил на русский его тогдашний друг Ефим Эткинд (разбежались, когда ИБ за несколько лет до смерти женился на его бывшей любовнице Марии Соццани), либо у английских метафизиков и имажистов – без особой разницы. По-любому, легче делать признания в третьем лице, чем в первом – об этом знал Марсель Пруст, узнал Иосиф Бродский и знает Владимир Соловьев. Вот почему, кстати, широко заимствуя у Бродского для своего героя «ИБ», автор в долгу перед поэтом-другом не остался и одарил главного персонажа этой книги своими собственными заветными – скажем так: наблюдениями.
Само собой, Иванов или Орфей (как и Тезей, Эней, Одиссей, Новый Дант и другие авторские псевдонимы) – не совсем ИБ, но такие аналогии и переносы, как и в целом биографический, то есть все-таки буквальный подход к поэзии, оправданны советом самого ИБ: «Поскольку каждое произведение искусства, будь то стихотворение или купол, является автопортретом, мы не будем во что бы то ни стало проводить различия между личностью автора и лирическим героем стихотворения. Как правило, такие разграничения совершенно бессмысленны хотя бы потому, что лирический герой неизменно является авторской проекцией». Хоть это и сказано в связи с Оденом («„1 Сентября 1939 года“ У. Х. Одена»), но явно на основании собственного поэтического опыта. Если и можно упрекнуть рассказчицу – и комментатора – в буквально-биографическом подходе к стихам ИБ, то этот упрек, как видим, можно переадресовать и самому ИБ, коли он ищет биографический подтекст даже в куполе. Несомненно, в критике и литературоведении подобный подход недопустим (привет Тынянову и всей честной К° формалистов) – иное дело биографический, а тем более мнимобиографический жанр.
Реконструкция любовной драмы героя (точнее, героев), собственно, и произведена на основании вынесенных в эпиграфы высказываний, хотя ими не ограничена. Вдобавок, само собой, довольно дифференцированное знание комментатором с питерских еще времен (в том числе, со слов ИБ, который в этих делах скрытностью не отличался) подробностей этого любовного четырехугольника. А не треугольника, как ошибочно полагал ИБ, не включая сюда будущего, а потом сущего отпрыска сына Андрея, который родился от Бродского, а мог от Бобышева – шансы 50 на 50, коли Марина Басманова попеременно давала обоим.