Бурный финиш

Я убил Билли. Хотя я мог просто ранить его в ногу и предоставить Ярдману возможность разбираться с ним. Но нет, я решил сам с ним расправиться. Холодная, расчетливая месть. Да, это самое настоящее предумышленное убийство. До чего трудно провести грань между предумышленным убийством и самозащитой. Ну да ладно, все равно об этом никто не узнает, да и совесть меня не грызла. Я еще раз зевнул. Может, съесть банан? Уменьшившаяся связка лежала на подоконничке. Четыре почерневших черешка напоминали, как Патрик утолял свой голод тогда утром. Я представил их сладковато-мучнистый вкус и оставил бананы в покое. Я не очень проголодался. Последняя моя еда – лазанья с Габриэллой.

Габриэлла…

Вскоре я встал и пошел взглянуть на Патрика. Он лежал неподвижно, но глаза его снова были открыты. Я опустился на колени рядом и спросил:

– Ты меня слышишь, Патрик?

Никакого ответа.

Я медленно встал и посмотрел на Рауса-Уилера. Он сидел, слегка съежившись, словно из него выпустили воздух. Он явно понимал, что будущее не сулит ему особых радостей. Я молча повернулся и пошел в кабину.

Четыре часа. До чего же велика Франция! Я в сотый раз проверил, как дела с горючим. Стрелки циферблата вспомогательных баков приближались к нулю. Четыре двигателя при обычной скорости потребляли сто пятьдесят галлонов в час, и даже при более медленном продвижении они жадно всасывали питание. Когда вспомогательные баки опустошатся, надо ручным способом включить подачу горючего из основных. Я не мог позволить себе роскошь использовать все топливо до капли из вспомогательных баков – ведь двигатели автоматически выключаются, когда к ним перестает поступать питание. Моя рука нависла над переключателем, помедлила, и наконец нервы не выдержали – я ввел в действие основные баки.

…Время шло, подо мной тянулась спящая Франция. Когда я долечу до побережья, возникнет все та же проблема: я не буду точно знать, где я, а небо безжалостно к заблудившимся. Нельзя остановиться и спросить, как попасть туда-то и туда-то. Может, для реактивных самолетов сто пятьдесят в час и было недопустимо медленно, но для меня это было непозволительно быстро – если я летел не туда.

В портфеле Патрика должна быть не только книга радиокода, но и топографические карты. В обычных условиях они не применялись, но их полагалось иметь в самолете в случае выхода из строя рации. Портфель был где-то в багажном отсеке. Надо поискать, хотя мне и так все было ясно. Четыре тяжелых ящика были задвинуты так, что прижали к стенке все остальное содержимое отсека. Даже если бы удалось вытащить их в маленькое пространство у кабины, у меня все равно не хватило бы на это сил.

Примерно в половине пятого я пошел еще раз проверить Патрика. Ситуация резко изменилась. Он сбросил одеяло и слабыми руками пытался сорвать повязку с головы. Глаза снова открыты, но не в фокусе, и учащенное дыхание перемежалось со стонами.

– Он умирает, – крикнул Раус-Уилер.

Но нет, Патрик не умирал, он приходил в сознание, и истерзанная голова напоминала ему об этом. Ничего не ответив Раусу-Уилеру, я пошел назад, достал аптечку и вынул ампулы с морфином. Их было шесть в плоской коробочке, каждая с отдельным шприцем. Я прочитал инструкцию. Раус-Уилер выразил мнение, о котором его никто не спрашивал. Он сказал, что я не имею права делать укол.

– А вы умеете делать уколы? – спросил я его.

– Я? Нет…

– Тогда помолчите.

– Пусть это сделает пилот.

– Пилот я.

Это его доконало. У него так открылся рот, что стало видно миндалины. Больше он не сказал ни слова.

Я стал закатывать рукав рубашки Патрика. Он простонал, потом вдруг взглянул на меня.

– Генри, – произнес он одними губами.

Я наклонился к нему и сказал:

– Да, Патрик, это я. Не волнуйся. Лежи тихо.

Его губы шевельнулись. Я поднес к ним ухо и услышал:

– Как болит голова…

– Немного потерпи, – улыбнулся я в ответ.

Он смотрел, как я ломаю ампулу, наполняю шприц. Он не пошевелился, когда я вогнал иглу в руку. До этого мне приходилось лишь получать уколы, и, похоже, я сделал инъекцию очень неловко. Когда я кончил, он заговорил. Я поднес ухо к его губам.

– Где мы?

– Летим к доктору.

Некоторое время он смотрел на потолок туманным взглядом, потом закрыл глаза. Пульс стал сильнее, отчетливей. Я накрыл его одеялом, подоткнул по углам и, не взглянув на Рауса-Уилера, пошел в кабину.

Без четверти пять. Пора снижаться. Я проверил показания приборов, обнаружил, что в кармане у меня морфин, и положил упаковку на подоконник рядом с бананами. Я выключил свет в кабине, чтобы получше видеть, что там, за окном. Круглые диски приборов освещались слабым розовым светом. Затем я отключил автопилот.

Когда самолет снова опустил свой нос и я ощутил его вес буквально у себя на руках, я усомнился, что смогу его посадить, даже если отыщу аэропорт. Я был уже на пределе, мускулы не слушались, и в голову заползал туман. Если я буду так соображать и реагировать, то не посажу самолет. Я не имел на это права – хотя бы из-за того, что вез Патрика.