Бунин, Дзержинский и Я

Санин как актер из анекдота, достает кошелек, держит его, как табакерку, и, перед тем как бы понюхать, стучит двумя пальцами по носу Наполеона. Потом кошелек-табакерку раскрывает, нюхает, чихает и говорит: «Здравия желаю Ваше Императорское Величество!» На внутренней крышке – портрет русского царя.

– Изобразите Каратыгина! – просят дамы.

– Ну сколько можно! – ворчит Александр Акимович.

– Пожалуйста!

Голосом сказителя Санин начинает:

– Во время антракта Николай I подошел к великому Каратыгину. – Голосом царя:

«Вот ты, Каратыгин, очень ловко можешь притворяться кем угодно. Это мне нравится».

«Могу играть и нищих, и царей, Ваше Величество», – в голосе лукавство, в осанке достоинство, в лице – любезность.

«А вот меня, пожалуй, не сыграешь», – вроде бы шутит император.

«Если позволите, сию минуту изображу!» – это с закрытыми глазами, как прыжок в ледяную воду.

«Ну попробуй», – добродушно, но с тайной угрозой и недоверием позволяет царь.

Каратыгин-Санин становится в позу, характерную для Николая I. Обязательно полупрофиль. И царственно говорит Собинову (он – вроде бы Гедеонов, директор императорских театров):

«Послушай, Гедеонов. Распорядись завтра в двенадцать часов выдать Каратыгину двойной оклад».

«Гм-гм… Недурно играешь», – озадаченно поднял брови царь.

На следующий день Каратыгин, отбиваясь от изумленных товарищей по сцене, пересчитывал пачку двойного оклада.

– Но у меня этих денег нет, – под общий хохот заканчивает представление Санин. – А знаешь, почему в вашу Тверь Николай I никогда не ездил?

Лидия Стахиевна машет рукой:

– Ты все выдумываешь…

– Не я, а народ. И все потому, что анекдоты составляют ум для стариков и прелесть для детей. – Так изящно утверждали в старину. Так вот. Где-то в тридцатые годы Николай Павлович ждал в Твери переправы через Волгу. Была непогода. Поставщик стола государя, тверской купец-богач, подал такой счет за кушанья, что в свите царя все изумились.

«Неужели в Твери все так дорого?»

«Нет, слава Богу», – перекрестился богач. Но для государя цены особые, нельзя же ему продавать как всякому прочему.

Николай I пожелал видеть купца:

«Значит, с меня надо брать как можно дороже?»

«Точно так, ваше величество. Товар и цена всегда по покупателю».

«Пожалуй, у вас в Твери жить мне было бы не по карману», – сказал царь и никогда больше не останавливался в Твери.

– Анекдот адрес перепутал, – воспротивилась Лидия Стахиевна. – Это о купце вятском, человеке хватском…

Санин, как всегда, легко с ней согласился, откинулся на спинку стула:

– Хорошо бы Лене Собинову русский романс спеть, – вздохнул и поднес руку ко рту.

– Саша, ты не граф Петр Иванович Панин, который все ногти сгрыз, пока слушал «Устав о соли», сочиненный Екатериной II, – шепнула ему жена, и он отдернул руку.

Романсы пели уже у Собиновых. Это был настоящий русский вечер. Говорили о России, о друзьях, которые живы и которых нет. Родной язык, русская музыка, череда московских воспоминаний. Леонид Витальевич и Лидия Стахиевна пели. Она была оживлена, красива, словно за окнами сад, аллеи, русские соловьи, а за плечами нет прожитых лет и потерь.

Наутро Собиновы уезжали в Италию. Они побывали в Венеции, наслаждаясь dolce far niente[3], прочитывали от доски до доски русские газеты, приходившие из Советской России в Мариенбад и пересланные в Венецию Саниным. Потом отправились в Милан и были совсем близко от Саниных, которые, закончив лечение, «давшее блестящее результаты», тоже обосновались в «благодатной и лучезарной Италии», в Мерано, откуда Александр Акимович пишет Собинову строки, вырвавшиеся из самых глубин его тоскующей по родине души. Он пишет, что бегут дни и его друг отделяется от него и от Лиды все дальше и дальше и ему от этого все горше и горше. Он пишет, что в мире стало тяжело, нескладно, утомительно, что люди дошли до звериного недружелюбия. Все забаррикадировались, каждый живет в своей хижине в этом тревожном 34-м году. А между тем, продолжает Санин, жизнь прекрасна, пленительна: как красиво угасал сезон в Мариенбаде, как исправно светит солнце, и в окно глядит лето, почти московское лето перелома июня и июля, примерно на Петра и Павла.