Бульвар

— Да все как надо, все на месте, — начинал раз­дражаться Калачников,— Убедишься сам, пере­смотрев пленку.

— Может, еще один дубль сделаем? — попросил Трусов Калачникова.

— Зачем, если последний просто отличный? Вспомни про то, что с пленкой у нас напряг.

— А у тебя все нормально? — с последней надеждой на еще один дубль попробовал уцепиться Трусов: вдруг что-нибудь не в фокусе оказалось, или какой-нибудь другой операторский недочет.

— У меня все в порядке, все как надо. Я ручаюсь за свою работу, можешь быть спокоен, — заверил Калачников.

— Какой дубль будем печатать? — уточнила ассистентка.

— Последний, третий, — не слишком уверенно ответил Трусов.

Начали готовить объект новой сцены, а я на сегодня был уже свободен. Было только пятнадцати часов, а смена намечена до девятнадцати. Эту разницу в четыре часа я решил посвятить Гольшанскому замку. От съемочной площадки, как оказалось, он находился километрах в полутора.

Господи! Какое же разочарование меня ожидало. Вместо огромного, таинственного, даже страшного в романе Короткевича замка меня встретили низкие, поврежденные временем и людьми из красного кир­пича стены одной из его комнат или, может, какого-то зала. Все остальное разрушено, разбито до чуть видного фундамента, густо поросшего полынью. крапивой, репейником. Да еще какая-то яма углублялась под одной из стен. Видно, когда-то это было подземе­лье и, действительно, страшное, черное, где пытали крепостных, непокорных княжеской воле, крестьян. В метрах ста от всей этой старины — колхозная конюшня.

Горько было смотреть на этот гнилой, щербатый, загаженный людским и животным говном осколок былого величия, былой гордости и славы Великого княжества Литовского, а сегодня земли со светлым и чистым названием - Беларусь...

Мой Бог! Как это все осознать, донести до души, бы до самого себя, оправдать и немного успокоиться?! Не знаю. И никто не подскажет. Никто ничего не может сделать. Некому. Каждый скажет только одно; смотри на все проще, живи, и все. Что ж, если смысл жизни заключается только в том, чтобы жить — я буду жить! Я буду лгать и плутовать, льстить и обманывать, угождать и красть, брать кем-то случайно забытое и никогда не возвращать; спокойно проходить мимо, когда кого-то убивают насмерть, даже бровью не поведя; смотреть со сто­роны, как на тонком льду проваливается человек и тонет, и не предлагать ему никакой помощи.

И все только потому, что смысл жизни — просто жить. И пусть это назовут дикостью, животным су­ществованием, тягловой воловьей тупостью, затаив­шимся ожиданием паука — я буду помнить совет, данный почти каждым, почти всегда: просто живи, и все!

Третий день съемок проходил без режиссера. Он приложился к бутылке с самой легкой вольностью, взлетев на высший пик безответственности за ра­боту.

Перед отправкой в Гольшаны он вышел в вести­бюль гостиницы с лицом фарфорового индийского Будды, которого мне приходилось видеть у одного знакомого, с глазами, которые из слив-водянок пре­вратились во что-то белое, с влажной, мутной пеле­ной, и произнес то, что в этот момент родила его лихорадочная мысль:

— Какого хрена вы тут собрались?! Всех увольняю!

И шагом каменного истукана пошел к себе в номер. Ему хотели помочь ассистентка и директор, но он оттолкнул их и патетически крикнул:

— Я сам! Не пачкайте гения своими грязными земными лапами.

На съемки выехали с опозданием больше чем на два часа. Руководил съемками Калачников.

Меня снимали во второй половине дня (до этого были сцены с другими актерами). Сцена была большая: меня, обожженного, вытягивают из пылающей огнем квартиры. Остановились на одном дубле.

- Все в порядке, — сказал Калачников. — делать еще один нет необходимости. Можешь снимать грим.

Все запланированное на три дня моих съемок сделали.

Вечером, в двадцать часов, поездом из Сморгони я отправился в Минск. Завтра с утра, как было договорено с Андроном перед отъездом, меня ждал прогон спектакля.

Через два часа, как поезд тронулся, я входил в свою квартиру. В почтовом ящике нашел записки написанную знакомым почерком: «Куда ты исчез! Может, не хочешь видеть меня? Света».

Я даже рассердился: исчез... не хочешь видеть... Да вот я, вот! Дома, в квартире. И никуда не исчезал и хочу видеть, хочу! Просто был в отпуске, а теперь на работе. А вот где ты? Как тебя найти? Не могу целыми днями сидеть возле телефона или ждать звонка в дверь. Есть же у меня какие-то обязанности, важные дела, даже самое простое желание про­гуляться по свежему воздуху. И рассердился не на шутку. Твердо решил: встретимся — все скажу! Это ты исчезла за неделю до моего отпуска. Без звонка, без слова, без самой маленькой весточки, куда и по­чему? А то, что я думаю, переживаю, тебе до лам­почки. Одним словом, решил все сказать при нашей встрече.