Бульвар

Вначале я пытался как-то успокоить Валю, убеж­дая ее в том, что она сама себя выдает. И если с ули­цы кто-нибудь услышит, то все поймут про наши от­ношения. А это ей совсем не надо. Пусть подумает про семью, про мужа. Наконец, про свой собствен­ный авторитет.

— Плевать мне на авторитет! — кричала Валя. — А муж никуда не денется. И не держи меня за дуру. Я все понимаю. Связался с этой шлюхой, которая прошла через все руки. Она что, более сладкая, чем я, умеет что-то такое, что я не могу?

И оскорбительные эпитеты опять сыпались на мою голову.

— Если не порвешь с ней — все окна повыби­ваю, — не унималась Валя.

Я пытался приводить новые доводы о том, что она только вредит себе, но все зря. Как глухая тетеря на токовище, она слышала только себя.

В конце концов, не выдержав этого крика, я подошел к Вале и не сильно, но достаточно хлестко отвесил ей пощечину. Валя мгновенно стихла, удивленные круглые глаза наполнились слезами. Она мгновенно выскочила из дома. Я прислушалй к себе. Сказать, что был взволнован — совсем нет. Наоборот: необыкновенное спокойствие овладело мной. А еще через какое-то время мне стало смешно: с такой открытой ревностью я встретился впервые. И, пожалуй, по-настоящему понял смысл поговорки «Не будите спящую собаку».

С Валей мы больше не встречались. Все остальное время моего отпуска, а его оставалось немногим больше недели, я проводил с Виолеттой. Днем она шла домой, заходила к Вове, чтобы хоть что-нибудь приготовить ему поесть, потом на работу, а на ночи приходила ко мне. Чаще всего мы ходили на Неман, плавали, любили друг друга.

Удивительным образом музыка тех ночей западала мне в душу. Я забывал про все невзгоды жизни. Город отходил куда-то далеко, утопая со всеми свои­ми проблемами и сложностями в светле и легкости, которые владели мной во время наших встреч с Ви­олеттой.

А, может, это было только потому, что рядом была Виолетта? Но все-таки я чувствовал, что тут присутс­твует что-то еще, более глубокое и заметное. И оно не могло не зацепить, не присоединиться к тем чувс­твам, которые возникали от присутствия женщины.

Совсем неожиданно для себя я осознал: первоос­новой всех моих чувств была именно она, земля моего детства, земля моего первого слова и первых шагов. Первым дождиком на лице и солнечным лу­чом на ладони. Первым ощущением вот этой реки.

И все вместе — женщина и земля детства — соединялись в отличительный знак, выше которого ничего не было и не могло быть. Он перечеркивал все нелепости суетливой жизни и начинал звучать мелодией, которая так глубоко западала в душу.

И в этот момент, ах, как мне хотелось бросить тот город, со всей его грязью и вонью, и навсегда вернуться сюда, в тихое и спокойное, где вечность ревниво стережет продолжение рода людского и его смерть. От этой мысли саркастическая усмешка скривила мои губы. Чем дальше от истока своего детства, тем ближе к его осознанию.

Как-то ночью мы с Виолеттой услышали, что у двери со двора кто-то скребется. Сразу подумали, что показалось. Да нет — скребется кто-то. Тихо, словно мышь пол грызет. Я осторожно вышел в сени и отодвинул задвижку, на которую всегда на ночь закрывал дверь. Потом быстро дернул ее на себя и резко открыл.

На пороге на коленях стоял Вова, держа в руках тонкую, продолговатую, похожую на лезвие ножа железную пластинку. Просовывая ее в проем меж­ду дверями, он пытался отодвинуть задвижку, что­бы открыть дверь.

Такую процедуру он проделывал не однажды, еще в далекие годы, когда мы собирались на утрен­нюю рыбалку или по грибы. Еще солнце не вставало, Вова, чтобы не будить остальных моих домочадцев, таким образом открыв дверь, тихо входил и будил только меня.

Понятно, что это осталось в памяти. И вот теперь он пытался использовать давний опыт. И я помог в его старании.

Вова был сильно пьян. Что-то неразборчиво бор­мотал:

— Не нужно с ней... оставь... моя... ты уедешь... отдай... я пропаду совсем... не приходит она... оставь...

Виолетта стояла рядом и тоже слушала.

— Хорошо, хорошо, оставлю... Давай встанем.

Я попытался поднять Вову с колен, но у меня ничего не получалось. Невысокого роста и не очень плотного телосложения, он был на удивление тяжелый, словно мешок, наполненный глиной. И я никак мог оторвать его от земли. Из последних сил старался — но все зря. Он будто прилип к ней.

Вова оттолкнул меня.

— Виолетта, Виолетта... — бормотал он.

— Я здесь, Вова, я здесь, — тихо отозвалась Виолетта.

Вова стал на четвереньки и пополз по двору на улицу. Там я опять попробовал помочь ему подняться на ноги — и снова у меня ничего не получилось. Да и сам Вова не желал становиться на ноги. Даже никакой попытки не делал для этого. Опора на че­тыре точки была для него самой надежной.

Вова полз по улице, а мы с Виолеттой шли за ним. До его дома было метров триста, не больше. Это рас­стояние мы одолели где-то часа за полтора. Вова полз, потом на несколько минут прилегал к земле, отдыхал и, встрепенувшись, звал Виолетту. Услы­шав ее ответ, полз дальше.