Булгаковиада

Солнце опустилось за гребешки крыш. Повеяло холодком, и он подумал о том, что зеленый плед не помешал бы в будущих сумерках. Но плед был здесь, на плечах, чего же еще?.. Рука потянулась влево и чуть вниз погладить собаку. Но пса рядом не было, и Николай Федорович вспомнил, что его нет нигде… Ему стало жаль друга, так жаль, как он не жалел никого из людей. От этой несравнимой жалости он стал кивать головой, словно стараясь от нее отмахнуться. Под балконом появилась наездница-жена, амазонка, за ней на крупе белого жеребца неловко сидел сивый чекист, презренный, презренный… Николаю Федоровичу захотелось по-мальчишески плюнуть на него с балкона, но они ускакали в какой-то подвал, и там начались пистолетные вспышки. Он знал, как это делают. Чекист доверительно рассказал про одну богатую семью… Наследников не оставляли…

Он спустился в сад, присел на скамейку и задохнулся от счастья: собака была здесь и лизала его руки. Он гордился ею всегда, но плохо видел почему-то… Монахову захотелось встать, но у него не вышло. Ноги отказали в коленях, в коленях была самая боль. От этой тщетной попытки дрогнуло и затрепыхало сердце. Пистолетные вспышки стали чаще, и он побежал по узкому коридору, где ему навстречу стали попадать рожденные им люди – король Филипп, матрос Годун, старый Дубровский…

– Вот я ж его, – низко и страшно сказал он, точно как в фильме, и тут же кто-то повторил еще страшней, обращаясь к нему самому: «Вот я ж его…»

Этот кто-то был очень большой и грозный…

Последним вышел Мольер без парика и тихо сказал:

– Тиран… Тиран…

На ходу Монахов успевал простить каждого из них и просил прощения для себя за искажение образа. «Ради Бога, ради Бога!» – громко шептал он.

Тут в черных капюшонах подоспела Кабала святош и схватила его за руки и ноги. Особенно старался Брат Сила. Монахов безумно захотел вырваться от них, вырваться туда, в свет, на свободу, вырваться наконец, но понял, что это невозможно…

И вдруг страх ушел, он миновал какие-то ворота, за ними было светло.

«Здравствуй, смерть!» – неожиданно пропел он честным голосом и совершенно пришел в себя.

Несколько раз Монахов говорил Лике Половниковой, которую называл Ли, о том, что стал получать анонимные письма с угрозами. 5 июля 1936 года она приехала к нему на дачу в Тосно и нашла Николая Федоровича вниз лицом на влажной земле. Было два часа дня. Собака вне себя металась в истерике, рычала и никого не подпускала к хозяину…

Из тех, кто его видел и знал, в живых остались, кажется, только двое: Екатерина Федоровна Максимова, из гримеров, зав. цехом при Товстоногове, и Александра Павловна Люш, бутафор, побочная дочь Блока…

Катя, Екатерина Федоровна, сказала про Монахова:

– У него были неприятности…

«Неприятности» – арест и расстрел жены, разгром театра…

Аля-Паля, Александра Павловна, вспомнила:

– Монахова похоронили, потом вырыли, потом опять похоронили… Он умер загадочно и совсем неожиданно, был слух, что его чуть ли не пристукнули… Брат Павел Федорович тоже был актером, но проколол на сцене шпагой своего партнера и больше никогда не актерствовал, а только преподавал… Он ведь долго ухаживал за мамой… Про Николая Федоровича писали, что он сын ламповщика… Это неправда, он был настоящий аристократ… По всему… Никто и никогда не видел его пьющим…