Будущее ностальгии

Мэр Собчак попытался получить статус зоны свободной торговли и зоны свободного предпринимательства для города. Цель, обозначенная новым мэром, была весьма впечатляющей: возобновить «ганзейский торговый путь» в XXI веке. Было принято решение о строительстве крупных автомагистралей, связывающих Петербург с Хельсинки и Москвой, чтобы начать маршрут не из варяг в греки, а «от варягов до японцев». Городские власти объявили, что Петербург больше не будет обычной частью военно-промышленного комплекса, как это было в советские времена. Инфраструктура города будет перестроена так, чтобы он стал одновременно культурным центром и центром банковского дела и индустрии информационных технологий[407]. Собчак попытался создать экономическую и политическую программу, основанную на заново придуманной петербургской идентичности, развитии контактов со странами Европы и Балтийского региона, включая Эстонию, Латвию и Литву, а не с Москвой. Новый Европейский университет в Санкт-Петербурге был организован в 1992 году[408]. Планы мэра по возрождению города варьировались от практичных до утопических. Чтобы сделать Санкт-Петербург частью центра Европы, Собчак мечтал завершить незавершенный проект Петра Великого по сооружению Новой Голландии и даже пригласил французских и голландских архитекторов и инвесторов для выполнения этой работы, которая, однако, была приостановлена парламентом (носящим старое советское имя Ленсовет) как «непатриотичная» и указывающая на чрезмерно интернациональную ориентацию администрации[409].

Первая чеченская война 1993 и 1994 годов дала петербургской интеллигенции новый импульс в их донкихотовской борьбе против московских силовиков: «В свете аморальной политики в Чечне и коррупции в центре городу будет намного лучше с Прибалтийскими республиками и Восточной Европой как частью "Общего европейского дома", чем с Евразийской империей и ее экспансионистскими претензиями»[410]. Автор поддерживает свои аргументы цифрами: Петербург отчислял в федеральную казну 45 процентов своего дохода, на которые государство «содержит целый рой приставших к бюджетным сосцам трутней-фаворитов, наконец, браво воюет с "меньшими братьями" <…> город отправит <…> Москве 6,5 триллиона рублей. Этих денег, как несложно подсчитать, с лихвой хватило бы <…> на ликвидацию дефицита нашего городского бюджета». Данила Ланин, основатель регионального общественного движения «Санкт-Петербург — Движение за автономию», утверждает, что движение было организовано в ответ на Чечню[411]. Город, по его мнению, представляет собой пример интернационализма, а не национального сепаратизма в контексте нового мирового регионализма. Петербургский регионализм основан на восстановлении особой местной истории, особенно советского периода, в том числе сталинских чисток, неоправданной длительной блокады Ленинграда, бюрократической коррупции и состояния тотальной нестабильности в городе. Те, кто мечтал о петербургской автономии, думают, что город мог бы стать витриной российской демократии. Что касается петербургских призраков, они будут частью городского фольклора, а не городской политики.

Эксцентричное видение городской демократии сохранялось лишь до начала 1990‑х годов. В 1996 году ситуация резко изменилась с приходом нового мэра Яковлева[412]. «Местная власть не так уж сильна, и зона свободной торговли не такая уж свободная», — комментирует петербургский журналист. К 1997 году независимость банковской системы была ликвидирована центральной властью. Даже деньги, которые федеральные власти обещали выделить на захоронение последнего русского царя, не поступили вовремя, а позолоченный барочный алтарь в Петропавловском соборе оставался на ремонте во время церемонии. Короче говоря, оказалось, что «ключи от "Питера" находятся в московском сейфе»[413].

Примерно в то же время легендарный памятник Петру Первому, Медный всадник, получил подтяжку лица. Голландцы и шведы внесли свой вклад в расчистку монумента. В результате с поверхности памятника были удалены медная патина, слои пыли и городского смога, аура взглядов отчаяния и мечтаний петербуржцев-петроградцев-ленинградцев. Статуя выглядит совершенно новой и нереальной, как если бы она была персонажем на карнавале. Патина былой ностальгии уступила место более радикальному переосмыслению традиции. В 1990‑е годы миф о Медном всаднике снова разыгрывается в разных обличьях; он — посланник, обращающийся к обновленной Европе и, реже — всадник апокалипсиса. Самый амбивалентный элемент статуи — змей под копытами коня Петра Великого — продолжает соблазнять петербургских мифотворцев; он должен символизировать побежденных врагов России, западников, и в то же время он конструктивно поддерживает статую царя-всадника, готового перепрыгнуть через бездну.