Будда

Бой продолжался до полудня, и не было в нем победителей, никто не смог бы сказать, чем он закончился, как вдруг узкоглазые, в зверьих шкурах воины оттеснились в горы и, не преследуемые уставшими сакиями, сделались непримечаемы в тусклой и блеклой, точно бы не во благо земле, а в унижение ей народившейся растительности. Однако ж такое ощущение возникло лишь вначале, спустя немного оно отступило и уж другое увиделось смертно уставшему воину: словно бы стойкость какая-то нездешняя подымается от малой ли травинки, от сухого ли, колеблемого на слабом ветру стебля, от посверкивающей ли россыпи камней, и та стойкость вливается в людские сердца, размягчает прежнюю суровость, вдруг обжигает человека мысль, — и откуда бы ей взяться, отчаянной и непритайной?.. — должно быть, оттуда же, с небесных высот:

— Что я делаю? Зачем?.. Вон и на мече кровь, и меж пальцами кровь, и везде она… алая… О, Боги, для чего вы ввергли меня еще и в это испытание?..

Странно, что подобная мысль возникла у старого воина и затомила душу. Что же она есть такое, светлая ли, а может, во тьму влекущая, к погублению сущего устремленная?.. Ведь сказано мудрецами, не во всякую пору к унижению и страданию поднятый меч, а еще и в утверждение истины, в укрепленье ее?.. Так ли?.. Неужели убивая можно достичь удовлетворения своему душевному неустройству? Что же, перемена формы, происходящая насильственно, безотносительно с желанием того, кто подвергнется ей, во благо?..

Старый горец, сделавшийся вождем племени, не спрашивал у себя или у кого-то еще про это. Все же что-то с ним произошло, вдруг исчезли недавние желания, точно бы обратившись в пыль, которую унесло вместе с ветром, а дорогу им заступила растерянность, была она так велика в сравнении с остальными чувствами, что сделалась в нем главенствующей, и скоро он ничего уже не ощущал, лишь эту растерянность. Вот тогда-то и повелел он воинам племени, взявши убитых и раненых, покинуть место боя, и они, хотя и с недоумением, а кое-кто и с досадой, исполнили приказание и отступили… Вождь горного племени пожелал встретиться с царем сакиев, и это желание точно бы шло помимо его воли, однако в полном согласии со смутой в душе, которая была не от него исходящей, а благоприобретенной, только он не мог бы сказать, отчего она в нем, что его подвинуло к ней?.. Верно, не страх смерти и не вид ее, он знавал и похуже. Однако ж словно бы стена воздвиглась перед ним, не осилишь ее, не одолеешь ничем, а рука, что держала меч, отяжелела и на сердце изугрюмилось. Но куда же от этого, хотя и чужеватого, денешься?..

Вождь горного племени сказал царю сакиев:

— Я предлагаю мир. Я не хочу войны, и никто из моих воинов не хочет ее. Ты согласен, чтобы сделался мир?

— Да, согласен, — отвечал Суддходана и что-то в нем тоже поменялось, он, хотя и не потерял себя, прежнего, но в то же время не являлся совсем тем, что был раньше, стал как бы спокойней и мягче, и у него уже не возникало желания что-то потребовать у противника за те лишения, которым подвергся во время похода, к чему был вынужден независящими от него обстоятельствами.

— Да, согласен, — повторил Суддходана и протянул руку старому воину. И тот принял ее и был доволен.

А потом они разошлись, царь сакиев повелел своим воинам трубить отход. И это было сделано без промедления и с большой охотой. Странно, все в войске чувствовали примерно то же, что и предводитель: никому не хотелось не то что сражения, а и обыкновенной раздражительности на сердце, которая предшествует противоборству, не хотелось настраивать себя на что-то злое и упорное. Да что там! Все исчезло, растворилось в пространственности, осталось лишь легкое недоумение, тоже одинаковое для воинов.

А может, и не странно: в похожести чувств нет ничего особенного, коль скоро она от подавленности, затомившей при виде смерти и самой возможности убийства.

Суддходана был встречен во дворце Маей-деви, она сказала о своей тревоге, о тех днях, что прошли без него, хотя у нее возникло ощущение, что они не расставались. Впрочем, в Капилавасту все это время только и разговоров было, что о войне с горными племенами да о походе, предпринятом сакиями.

— Тревога не покидала меня, о, ясноликий муж мой, — сказала Майя-деви. — И, когда показалось, что во мне только она, и ничего больше, и это стало трудно переносить, родилось чувство, что еще немного, и я не выдержу и все во мне подвергнется изменению, я вдруг увидела Сидхартху, а может, не так, просто ощутила его присутствие и услышала, как он сказал, что не надо тревожиться, государь вернется во дворец. Я поверила ему, и мне стало легче.