Будда

Арджуна, отстранив от себя Ананду, приблизился к ней, уже не испытывая робости, что-то в душе сказало, что змея теперь не опасна, она тоже не удержалась в прежней форме. Так и было, и этому не отыскивалось объяснения. И, как во всякую пору, когда сталкивался с тем, что не объяснимо, Арджуна почувствовал на сердце томление. Пришедшее томление, и то, прежнее, от изнурительной дороги, с большим напряжением, гораздо более ощутимым, чем Ананде, давшейся ему, слившись воедино, произвели в душе четко осознаваемое им, сдвижение, почему он ощутил как бы вдруг прибавившуюся слабость, но слабость не ту, от которой заплетались, цепляясь за колючую траву, закровенелые ноги, а в голове гудело, и глаза впереди ничего не видели, тьму одну… эта слабость была душевного свойства, она воспаряла над телом и добавлялась к физической слабости, и уже нельзя было не то что идти, а и стоять на ногах трудно. Арджуна покачнулся, дыхание сделалось прерывисто и болезненно остро, но он удержался на месте. Это далось непросто, дыхание стало и вовсе хрипло и прерываемо, а спустя немного из горла пошла кровь. Арджуна опустился на колени и застонал… Подбежал Ананда, и на нем было исхудавшее желтое одеяние, порванное во многих местах, и оно уже не скрывало тела, а то было не только что почернелое, а точно бы обугленное на палящем солнце, иссушенное так сильно, что ребра розово светились и кожа стала тонкая и прозрачная и какая-то сморщенная. Ананда помог Арджуне лечь на землю, сам сел возле него и задумался… Но перед мысленным взором сакия ничего не открылось, все выглядело привычно и пугающе однообразием: та же нескончаемая дорога, раскаленно белая от солнца, острые каменья на ней подобные бесчисленным ножевым лезвиям, не побережешься, наступишь на острое жало босой ногой, и еще один красный ручеек потянется следом за человеком; те же встречь бредущие люди, слабые и невольные поступать согласно своему разумению, а скорее, разумению толкнувшего их в путь-дорогу, которой не отыскать ни конца, ни края: куда не повернешь стопы побитых ссадинами ног, она всюду одна и та же, и то же небо над головой, серое даже в отливающей синевой изглубленности, точно бы нету другого цвета, лишь этот, упадающий на душу вселенской печалью; те же горы на горизонте, хотя и не серые, все же не радующие глаз, за ними угадывалось враждебное человеческому духу… Ананда видел эту дорогу, и то, что вблизи нее и вдали, и в нем тоже осозналось томление, накатили мысли про бесконечность пути, что лежал перед ними, про ту бесконечность, что ни к чему не вела и была гнетуща и чужда его сердцу. Ах, если бы знать, что откроется впереди!.. Когда бы не сын царя сакиев, Ананда, может, и не тронулся бы с места и теперь пребывал бы в Капилавасту среди близких и не пытался бы найти что-то в себе с помощью размышлений. Но он не умел отстраниться от Готамы и не хотел, и он пошел по его следу, а ведь не был уверен, что тот отыщет путь к истине, и они станут пить из ее ручья. Ананда, если даже и бывал в чем-то не уверен, а так случалось часто, нередко поступал противно своему ощущению, как бы на зло ему. И, поступая так, находил в душе удовлетворение. Он стойко перенес тяготы дороги и, оказавшись в Урувельском лесу, нетерпеливо ждал встречи с сыном царя сакиев, но, понимая про состояние Арджуны, сдерживал нетерпение и с сочувствием смотрел на него.

Кровь все шла, и Арджуна подносил ко рту тряпку, она сделалась темно-красной, слабость в теле росла… Вдруг подумал, что напрасно мучал свое тело, толкнувши его на тропу тапасьев, он не увидит Готаму, не услышит его голоса. Стало больно, больнее прежнего, и он через силу сказал:

— Мы зря теряем время. Нам надо отыскать ясноликого охотника за истиной.

— Да, конечно, — отвечал Ананда, лицо у него посуровело, мягкая смуглота, что отмечалась в нем, отступила. Подумал, что Арджуна может поменять форму до того, как они встретятся с сыном царя сакиев. Это было бы несправедливо, он так хотел увидеть Готаму. Нет, этого не случится, иначе все утратит смысл и сделается ненадобно Ананде, тогда и он будет стремиться к перемене формы. Он не мыслит себя без Арджуны, за те дни, что они брели по горячим дорогам Индии, он как бы утратил изначальность, обособленность от мира, в него прочно вошла часть другого человека и не была в тягость., даже помогала стать мягче, душевней. Это, последнее, было в Арджуне в избытке, про его доброту много говорили среди сакиев, хотя и не всегда с пониманием. Странно, кшатрий, а не потянется к мечу и в гневе, лишь в глазах забьется что-то иссиня-темное, глубинное, затрепещет, и тогда сделается не по себе обидчику, отвернется, опустив глаза.

— Ты отдохнешь, и мы пойдем дальше, — сказал Ананда. — Мы отыщем Готаму. Теперь уже непременно! Небо поможет нам.