Будда

Он велел Малунке уйти, уже ничего не требуя, понял, что теперь не дождется от него хотя бы и малого сопротивления воле Сакия-муни, и надо, чтоб минуло время, когда духовная власть сына царя сакиев над людьми поубавится. Странно все-таки… Вроде бы ничего особенного не делал Сакия-муни, хотя и усмирил тигра, поломал в нем зверье, яростное. Но ведь это мог сделать и кто-то другой, попадались среди урувельских отшельников и такие люди. Но в том-то и дело, что остановившее могучего лесного зверя точно бы исходило не от Сакия-муни, а от Богов, дивное сияние, которое не погасло и когда упало дерево и придавило тигра, казалось, направлялось божественной силой. Люди заметили сияние и были поражены. Ослепительно яркое и трепетно живое, оно не угасало и все висело над сыном царя сакиев. И ночью исчезло не сразу, долго светило, лучи упадали на землю, и там, где упадали, тоже начинало сиять, искорки прикасались к траве, страгивали ее с места, расшевеливали, и она, проникнувшаяся ими, преображалась, приобретала одухотворенность, и можно было подумать, что она все про себя понимает и даже про то, для чего появилась на свет. И это ее понимание возвышает слабую и наполняет чудным смыслом, возвещающим про диковинное, сокрытое впереди. А потом сияние исчезло, но в ту ночь в Урувельском лесу никто ни о чем не думал, как только о нем. Тапасьи пребывали в глубоком размышлении, стараясь отыскать значение этого, от Богов знака, и всяк невольно возвращался мыслью к Сакия-муни… И брамин был преследуем той же мыслью, но она не радовала, наполняла сомнением, оно истачивало его существо. Джанга словно бы уже не принадлежал себе, все для него утратило четкую определяемость, казалось зыбко, неверно, непроглядываемо, как речная волна в половодье. Его нестерпимо тянуло покинуть свое теперешнее жилище из сухих тонких веток, наброшенных на низкий темно-бурый кустарник, уйти от людей, никого не видеть. Но удерживало нежелание проявить слабость. Была бы его воля, он и смущение, что жило в нем, придавил бы в себе. Но уже не все зависело от него. Вот почему Джанга постоянно возвращался в мыслях к Сакия-муни, с необычайным упорством продолжая искать то, что сказало бы ему об обыкновенности сына царя сакиев, об его невыделяемости среди тапасьев. Иногда воображалось, вот нашел… И тогда сердце начинало биться усиленно, из самой его глубины поднималась радость. Странно… Он-то думал, что она, основательно подзабытая, уже не потревожит, угасла и не вспыхнет снова. Но, оказывается, он ошибался, и радость не стерлась подобно подошве сандалиев, искусно скрывалась в нем. Впрочем, проявление радости было недолгим, истаивало, когда открываемое в Сакии-муни уже не виделось привычной обыкновенностью, за нею неожиданно распахивалось неземное… Больше всего смущало Джангу, что дерево, подрубленное Малункой, придавило тигра, а не сына царя сакиев. Помешал случай. Откуда, из каких небес павший на землю?.. А может, тигр был послан Богами, чтобы спасти Сакию-муни? В сознании Джанги промелькивала и эта мысль, но он упорно прогонял ее.

Нет, он, брамин, способный вызывать тени Богов на землю, не мог, не имел права ставить себя рядом с кшатрием, хотя бы и царского роду. И даже теперь, пребывая в смущении, нет, уже в смятении, он неотступно думал об этом. Он продирался сквозь колючий кустарник, обрывая руки, часто останавливался возле толстых стволов деревьев, под темной кроной, сквозь которую едва просвечивал краешек неба, прислушивался к крикам птиц, то были кокилы и куналы, изредка фазаны, они кружились под зеленолистыми ветвями, а бывало, садились на них, но и тогда не замолкали и все верещали… Он смотрел вверх, но совсем не на птиц, он и не замечал их, пребывая во власти мыслей, что преследовали упорно. Он смотрел на небо и думал, что вот увидит кого-либо из Богов и спросит, отчего небожители взяли сторону Сакия-муни, а про него, служителя высшей, от Браму, силы забыли и уже не придут к нему и во сне и ни о чем не скажут?.. Но небо было чистое, без единого облачка, и сквозь густую, тяжело провисающую крону он замечал эту чистоту, и на сердце делалось еще тревожней. Вдруг понял, почему он с острой, упрямой нелюбовью относился к сыну царя сакиев. Конечно же, потому, что замечал в нем отличающее его ото всех, как бы возвышающее над миром и тем угнетающее его, брамина, душу. Ведь даже великие цари не осмеливались спорить с мудрецами, а нередко просили заступничества от немилости Богов. Ну, а если же вдруг кто-либо осмеливался пойти против святых, то сурово наказывался. Строптивцам на тайном совете выносился смертный приговор и уж никто не мог помешать свершиться ему, и освященный заклинаниями кинжал настигал несчастного.