Будда

То и приятно Джанге, что ныне он свободен в выражении собственных чувств. До чего же сладостно не подчинять сущее в себе однажды найденной цели, а жить раскованно и ни от чего и ни от кого не зависимо! В какой-то момент он решил, что теперь так и будет жить и никто не станет властен над ним. Он запамятовал обо всем, даже о Маре, и едва ли не с жалостью смотрел на мертвое тело Сакия-муни, уже не испытывая к нему ничего, никаких чувств, и это былт хорошим знаком, значит, он сумел одолеть то, что касалось сына царя сакиев и мучило нестерпимо, значит, мудрость еще не покинула Благословенного.

Джанга вздохнул и отошел от бездыханного тела, возникла мысль навсегда уйти из тех мест, где пребывал, покинув царство сакиев, с намереньем не дать Сакия-муни возвыситься над равными себе. В свое время к тому же склонял брамина и Мара, он появлялся среди ночи и требовал исполнения хотя бы и собственных желаний. Но так уж получалось, что его желания и те, что истекали от Мары, совпадали, и Джанга недолго предавался колебаниям и однажды ступил на тропу тапасьев.

Но что это?.. Брамин вдруг заметил точно бы неземное, божественное сияние, распространившееся окрест. Это заинтересовало. Джанга, как, впрочем, и все те, кто находился на лесной поляне, попытался отыскать, откуда льется свет, и скоро вопреки тому, что совершалось в нем, уперся взглядом в человека, поменявшего форму. Но так ли уж поменявшего? Спустя немного стало ясно, что это не совсем так. Сакия-муни не сделался что-то другое, в нем не угасла жизнь, а словно бы замедлилась и теперь как бы пробуждалась, втискиваясь в свои прежние формы. В Джанге все сломалось, было невыносимо наблюдать возрождение жизни в Сакия-муни, и, уже ни о чем не думая, не помня о необходимости сдерживать выплескивающееся из души, выталкивающееся из нее, в удивление тем, кто приметил в нем перемену и был поражен ею, он кинулся в лес, под темную многоствольную крышу, точно бы обезумев.

Свет, исходящий от Сакия-муни, не от него самого, а от пробуждения того к жизни, от состояния движения, сталкивания, узнавания и всего, что сопровождает человека, когда он очнется от долгого сна, этот свет как бы растекся по ближнему пространству, проник в людские души и что-то стронул в них, отчего они наполнились надеждой на скорое освобождение. Сакия-муни открыл глаза и посмотрел вокруг, и всяк, находящийся вблизи, почувствовал неизъяснимую радость. Только что пришедшие Сарипутта и Могаллана, Коссана и Упали, принявшие сына царя сакиев в свою среду и понимающие про него, как если бы он был неотделим от них, утратив привычную сдержанность, про что-то заговорили, перебивая друг друга, одинаково худые и смуглые лица их светились. И это, от добрых сердец, свечение, слившись с сиянием, восставшим от пробуждения Сакия-муни, создавало нечто приподымающее над привычной жизнью, возвышающее, хотя и не имеющее определенного названия среди множества вещей и явлений, все ж недалеко от них ушедшее, нечто близкое каждому и ощущаемое ими, вот только надо напрячься, найти в душе потайное, и для себя до сей поры бывшее загадкой, и тогда, несомненно, отыщется и название тому, что подвело теснящихся близ сына царя сакиев ко благости…

Сакия-муни открыл глаза и поднялся с земли, его обступили, но никто ни о чем не спрашивал, словно бы сияние, исходящее от него и еще не угасшее, не покинувшее от побывавшего между двумя мирами, мешало этому.

— Я видел неземной свет, — сказал он. — И я принес частицу его сюда, в Урувельский лес. Тот свет скоро станет нужен всем на земле. Мы зажжем его… И да не отступим от своего назначения! И да пребудут наши сердца в твердости и неуклоняемости от цели! И, хотя наш путь, как у птиц в небе, труден для понимания и не всегда принимаем людьми, мы не сойдем с него и не сделаемся слабыми, как и подобает мудрецам.

5