Будь ножом моим

Сейчас я пишу тебе с трудом. Я не понимаю тебя, Мириам. Да и не хочу понимать в данный момент. Скажи, как ты можешь без предупреждения нанести мне такой удар?

Впервые за всю историю нашей переписки я почти в ужасе. Не оттого, что ты рассказала. То, что ты рассказала, кажется мне дурным сном. Может быть, я несколько дней не буду тебе писать. Мне нужно немного времени.

И ты, пожалуйста, не пиши.

9.9

Я не в силах оставаться с этим наедине.

Однажды, в армии, я стоял на посту и читал – тайком, до смерти боясь, что меня поймают, – роман «На маяк». Помню, я вскрикнул, как ошпаренный, позабыв об осторожности, когда дочитал до начала второй части; и от боли, конечно, тоже, но главным образом – от злости на Вирджинию Вулф, которая сообщила мне – между прочим, в скобках, – что моя возлюбленная, прекрасная миссис Рэмзи, «умерла прошлой ночью, довольно внезапно».

Но это и близко не стояло с тем, что я чувствовал, когда у меня в руках было твое письмо. Хорошо еще, что я был один, в машине, на стоянке, пока читал его.

Что ты хочешь от меня услышать? Что ты опять меня ошарашила? Что я был вне себя, потому что так в подобных случаях не поступают? Не знаю. А с другой стороны, чем больше часов проходит, тем очевидней для меня, что и на этот раз ты проявила большую преданность нашему безумному договору, чем я, и что на протяжении всех этих месяцев ты делилась со мной плодами своего воображения, верила в них, «проживала» их со всецелой и безраздельной верностью – а я и представить не мог, что так бывает, что так можно. Это превосходит все водные аттракционы под поливалками, на которые я отваживался.

Но это больно. Болит как от удара в живот. И теперь всякий раз, перечитывая письмо, попавшее ко мне якобы по ошибке —

Что еще расскажешь мне вот так, своим оригинальным способом?

10.9

Не перестаю думать о том, как ты продолжаешь беседовать с ней. Одновременно и по-светски, и по душам. Даже в самом первом своем письме ко мне ты цитировала ее. Брала с собой почти в каждую поездку. Уже десять лет, как она мертва, а ты вновь и вновь воскрешаешь ее, день за днем.

Сколько лет было отпущено вам вместе? В смысле, с тех пор, как она подошла к тебе в детском саду «Лушка» и пообещала тебе дружбу навсегда, и до того, как ее «навсегда» закончилось? Двадцать? Двадцать пять?

А что случилось ребенком? Он появился на свет? Хотя бы он пережил эти роды (и фигурирует ли в этой истории отец)?

Я даже не совсем понимаю свою реакцию, глубину потрясения. Я ведь не знал ее при жизни, только по твоим рассказам. В определенной последовательности слов. Маленькая женщина, веселая и острая на язык, смелая, с открытым сердцем (огромная соломенная шляпа, заячья губа, и вся она – языки пламени).

Почти всегда, рассказывая о ней, ты сравнивала ее с птицей.

Теперь я, кроме прочего, понимаю, насколько ты одинока. Да, несмотря на всех этих твоих друзей, на рой окружающих тебя мужчин и подруг из мошава и с работы. Несмотря на Амоса. Дружба, подобная той, что связывала тебя с Анной, подобное единство душ возможно, наверное, только раз в жизни.

Было бы глупо утешать тебя теперь. По правде говоря, сдается мне, что я сам нуждаюсь в утешении, ведь мне об этом сообщили только позавчера. Уже много лет я не чувствовал такого. Будто умер близкий человек. Обнимаю тебя.

Яир

10–11.9

А может, я и вовсе не понимаю тебя. Может, ты совершенно не такая, как я себе представляю? Ведь я всего лишь подсматриваю за тобой в щель и сочиняю рассказ, который, возможно, полностью плод моего воображения? (А что – не воображение? То, что мое тело говорит тебе в этот миг.)

А еще есть у меня ощущения, что в любом твоем рассказе о себе – даже в том, где сперва мне почудится глубинное противоречие, и в том, который поразит меня несвойственной тебе жестокостью, – оглядываясь назад, я разгляжу твою верность себе, превращающуюся во внутренний закон.

У тебя со мной тоже так? (Кажется, нет.)

Не отдаляйся. Я нуждаюсь в тебе сейчас. Еще так многое нужно обсудить. Мы только начали, и от письма к письму мне все более очевидно, что мы – в самом начале. Кажется, даже если мы с тобой проговорим лет тридцать, я все еще буду чувствовать, что это – только начало. Кстати, меня удивило твое приглашение отправиться в кафе «Таамон», где по четвергам играет в шахматы Амос, чтобы увидеть его. Я, само собой, не пойду. Буду довольствоваться твоим описанием. Иногда я вижу на улице кого-то, похожего на него: не молодой и не старый, не гигант и не коротышка, с небольшим животиком и бороденкой. Седыми, немного спутанными волосами, выбивающимися из-под берета.

Но я никогда не уверен, что это он. Этому прохожему всегда чего-то не хватает: либо серого пиджака с заплатами на локтях (и летом тоже?), либо кепки, либо глаз, которые ни с чем не спутать, – самых голубых и чистых глаз, которые тебе доводилось видеть у взрослого человека.