Брокен-Харбор

Это его проняло. Его челюсть отвисла, и он дико уставился на меня.

Я подтащил стул еще ближе и пригнулся к нему, так что мы едва не касались головами. Ричи развернулся и уселся на стол, прижавшись бедром к его руке.

— Позволь тебе кое-что объяснить, — тихим ровным голосом сказал я Конору на ухо, и на меня пахнуло его потом, к которому примешивался какой-то дикий резкий аромат, похожий на запах древесины. — Лично я верю в то, что в глубине души ты славный малый. Все остальные, кого тебе доведется повстречать с этого момента, будут считать, что ты извращенец, садист и психопат, с которого надо содрать шкуру заживо. Возможно, я рехнулся и еще об этом пожалею, однако я с ними не согласен. Мне кажется, что ты хороший парень, который по воле случая вляпался в дерьмо.

Смотрел Конор невидяще, но брови слегка дернулись: он меня слышал.

— Поэтому — и поскольку я знаю, что никто другой тебе поблажек не даст, — я готов предложить тебе сделку. Докажи, что я в тебе не ошибся, расскажи, что произошло, и я сообщу прокурорам, что ты нам помог, поступил правильно, раскаялся. А когда дойдет до вынесения приговора, это будет иметь значение. Конор, для суда раскаяние значит, что наказание за все преступления ты будешь отбывать одновременно. Однако учти, что я очень не люблю ошибаться в людях. Если окажется, что я в тебе ошибся, если ты продолжишь страдать херней, то я доложу об этом обвинителям — и мы пойдем ва-банк. Мы предъявим тебе все обвинения, которые только сможем придумать, и будем добиваться последовательных сроков. Ты понимаешь, что это значит?

Он покачал головой — то ли пытался собраться с мыслями, то ли отвечал «нет». Я мало что решаю при выдвижении обвинений и вообще ничего — при вынесении приговора; к тому же судью, который назначает одновременные сроки за убийство детей, нужно одеть в смирительную рубашку и отметелить как следует, но все это было неважно.

— Это означает три пожизненных срока подряд плюс несколько лет за покушение на убийство, ограбление, уничтожение собственности и все остальное, что сможем тебе пришить. Это шестьдесят лет минимум. Конор, тебе сколько сейчас? Какие у тебя шансы прожить шестьдесят лет до освобождения?

— Может и дожить, — возразил Ричи, наклонившись и критически осмотрев Конора. — В тюрьме о тебе позаботятся — тебя не захотят выпускать раньше срока, даже в гробу. Только предупреждаю сразу: компания там хреновая. В общую камеру тебя не посадят, потому что там ты и двух дней не протянешь, так что будешь в блоке особого режима вместе с педофилами. Разговоры, само собой, будут стремные, но зато у тебя будет полно времени, чтобы завести друзей.

Снова это подрагивание бровей: слова Ричи до него дошли.

— Или же ты можешь прямо сейчас избавить себя от многих напастей, — сказал я. — Сколько получится при одновременных сроках? Лет пятнадцать. А это же фигня. Сколько тебе будет через пятнадцать лет?

— С математикой у меня не очень, — Ричи снова окинул Конора заинтересованным взглядом, — но я бы сказал — сорок, сорок пять. Не надо быть Эйнштейном, чтобы сообразить, что выйти на волю в сорок пять и в девяносто — громадная разница.

— Мой напарник — человек-калькулятор — попал в точку. В сорок с чем-то еще можно сделать карьеру, жениться, завести полдюжины детей. Пожить. Не знаю, понимаешь ли ты это, сынок, но я сейчас предлагаю тебе жизнь. Однако предложение разовое, и срок его действия истекает через пять минут. Если твоя жизнь что-то — хоть что-нибудь — для тебя значит, начинай рассказывать.

Конор запрокинул голову; показалась длинная шея и то уязвимое место у ее основания, где под самой кожей пульсирует кровь.

— Моя жизнь, — сказал он, скривив рот то ли в оскале, то ли в жуткой улыбке. — Делайте со мной что хотите. Мне наплевать.

Он положил кулаки на стол, стиснул зубы и уставился прямо перед собой в зеркальное стекло.

Я облажался. Десять лет назад я бы вцепился в него, боясь упустить, и в результате еще сильнее оттолкнул. Но теперь я умею — научился на своих ошибках — обращать ситуацию себе на пользу, сохранять хладнокровие и терпение, позволять делу идти своим чередом. Я откинулся на стуле и стал рассматривать воображаемое пятнышко на рукаве, выдерживая паузу. Последние наши слова рассеялись в воздухе, впитались в изрисованную столешницу из ДСП и рваный линолеум, исчезли. В комнатах для допросов мужчины и женщины теряли разум, ломались, рассказывали о самых невозможных вещах. Эти комнаты могут впитать что угодно, вобрать в себя так, что не останется и следа.

Когда воздух очистился от всего, кроме пыли, я очень тихо сказал:

— Но на Дженни Спейн тебе не наплевать.

Уголок рта Конора дернулся.

— Знаю, ты не ожидал, что я это пойму. Не думал, что хоть кто-то способен тебя понять, да? Но я понимаю: они — все четверо — были тебе дороги.

Снова этот тик.

— Почему? — спросил он, слова вырывались наружу помимо его воли. — Почему вы так думаете?

Я переплел пальцы, положил локти на стол и наклонился к Конору, словно мы закадычные приятели в ночном пабе и сейчас признаемся друг другу в любви и дружбе.