Брокен-Харбор

— Господи Иисусе! Ты даже не представляешь, как меня достало выслушивать такое. Думаешь, это тебя тошнит? А как насчет меня? Сколько можно пичкать меня этим дерьмом? «Если не сводишь меня в музей восковых фигур, я покончу с собой. Если не поможешь мне перевезти вещи из квартиры в четыре часа утра, я покончу с собой. Если не проведешь со мной вечер, выслушивая мое нытье, вместо того чтобы спасать свой брак, я покончу с собой». Я знаю, что сам виноват. Я знаю, что всегда уступал, как только ты заводила свою шарманку, но на сей раз я говорю «нет». Хочешь покончить с собой? Сделай это. Не хочешь — не надо. Выбор за тобой. Что бы я ни делал, это все равно ничего не изменит. Так что нечего переваливать на меня свои сраные проблемы.

Дина уставилась на меня с открытым ртом. Мое сердце колотилось о ребра, и я едва мог дышать. Через секунду она швырнула бокал на пол — он отскочил от ковра и укатился, и вино плеснуло из него красной дугой, словно кровь. Потом она встала и пошла к двери, по пути подхватив свою сумку. Она нарочно задела бедром мое плечо — рассчитывала, что я схвачу ее и удержу силой. Я не шевельнулся.

С порога она бросила:

— Ты бы лучше научился посылать к черту свою работу. Если не найдешь меня до завтрашнего вечера, то пожалеешь.

Я не обернулся. Через минуту за ней хлопнула дверь; я услышал, как Дина пнула ее и кинулась бежать по коридору. Я очень долго сидел неподвижно, сжимая подлокотники кресла, чтобы не дрожали руки, слушал, как грохочет сердце и шипят динамики, из которых уже не звучал Дебюсси, и ждал возвращающихся шагов Дины.

Мать едва не забрала Дину с собой. В нашу последнюю ночь в Брокен-Харборе, примерно в начале второго, она разбудила Дину, выскользнула из трейлера и направилась на пляж. Я знаю это, потому что в полночь я, задыхаясь от избытка чувств, вернулся из дюн, где мы с Амелией лежали под небом, похожим на огромную черную чашу, полную звезд. Приоткрыв дверь трейлера, я увидел в полосе лунного света всех четверых, уютно закутанных в теплые одеяла. Джери тихонько похрапывала, а Дина, что-то пробормотав, перевернулась на другой бок, когда я, не раздеваясь, влез на койку. Я дал денег одному из парней постарше, чтобы тот купил нам сидра, так что был еще немного пьян, но прошло не меньше часа, прежде чем во мне улеглось это чувство потрясенного восхищения и я смог заснуть.

Через несколько часов я проснулся — хотел убедиться, что это не сон. Дверь была распахнута, трейлер наполняли лунный свет и звуки моря — и две койки были пусты. На столе лежала записка. О чем в ней говорилось, я не помню — скорее всего, ее забрала полиция. Наверное, можно разыскать ее в архиве, но я не хочу. Я запомнил только постскриптум: «Дина слишком мала, она не сможет без мамы».

Мы знали, где искать: мама всегда любила море. За несколько часов моего отсутствия пляж изменился до неузнаваемости, превратился в воющую пучину тьмы. Бушевал ветер, мимо луны неслись тучи, острые ракушки врезались в мои босые ноги, но я бежал, не чувствуя боли. Рядом со мной задыхающаяся Джери; отец в развевающейся пижаме бросается к морю, размахивая руками, — гротескное бледное чучело. Он кричал: «Энни, Энни, Энни!» — но ветер и волны уносили зов прочь. Мы цеплялись за его рукава, словно малые дети.

— Папа! Папа, я приведу кого-нибудь! — крикнул я ему в ухо.

Он выкрутил мне руку — а ведь папа никогда не делал больно ни одному из нас.

— Нет! — рявкнул он. — Не смей никого приводить!

Глаза у него побелели. Только спустя много лет я понял: он по-прежнему надеялся, что мы найдем их живыми, он спасал ее от всех, кто мог ее забрать.

Поэтому мы искали их сами. За ревом ветра и моря никто не слышал, как мы кричим: «Мама, Энни, Дина, мама, мама, мама!» Джеральдина осталась на берегу; она металась по пляжу, карабкаясь по дюнам и цепляясь за заросли травы. Мы с отцом по пояс вошли в воду. Когда ноги онемели, идти стало легче.

Остаток ночи — до сих пор не знаю, сколько она длилась и как нам удалось ее пережить, — я боролся с течением и вслепую пытался нащупать что-то в сбивающих с ног волнах. Однажды пальцы в чем-то запутались, и я завопил, подумав, что поймал одну из них за волосы, однако вытащил из воды огромный пучок водорослей, похожий на отрубленную голову. Они обвили мои запястья, цеплялись за них, когда я пытался отбросить пучок. Позже я заметил, что холодная лента водорослей по-прежнему обмотана вокруг моей шеи.

Когда рассвет окрасил мир в унылый выбеленно-серый цвет, Джеральдина нашла Дину, которая, словно кролик, зарылась головой в заросли тростника, по локоть закопавшись в песок руками. Джери отгибала длинные стебли, один за другим, и отбрасывала пригоршни песка, словно освобождая хрупкий предмет, который от любого неосторожного движения может расколоться вдребезги. Наконец Дина, дрожа, села на песке. Ее взгляд сфокусировался на Джеральдине.

— Джери, — сказала она. — Мне снились плохие сны.

Потом она увидела, где находится, и завопила.