Брать живьем! 1919-й

Первый дворянин, которого он прикончил, был из Пензы, второй – из Кирсанова. Оба оказались здесь проездом. Придя на базар за покупками, столкнулись на свою беду с Савелкиной, которая, поговорив с ними и прознав, что они иногородние, пообещала хорошо сбавить цену. Ей оставалось только отводить их домой под молоток сожителя, что она с успехом и делала. Петровский был местный, но и ему не повезло: он жил в одиночестве, и Савелкина об этом знала.

Глава 16

Не успели мы разобраться с Угловым и Савелкиной и засадить их за решетку, как разнеслись новости об ограблении кассы Губкожзавода. Вот, черт! Снова в ружье! Мне в этот момент пришли на ум строчки из стиха Блока: «И вечный бой! Покой нам только снится».

Мы втроем выскочили наружу и рванули в пролетке к конторе завода, располагавшегося на Площадной и принадлежавшего до революции богатому кожевеннику, купцу Котову.

Я еще в самом начале журналистской деятельности знал, что в городе в прошлом было несколько крупных кожевенных заводов, сконцентрированных в районе улиц Канавной и Площадной. Их хозяевами значились: уже упомянутый Котов, Клюев, Хренников и братья Агафоновы. К 1915 году, в разгар империалистической войны, только один завод пережил трудные времена – котовский. На нем работало около восьмидесяти человек, занимавшихся пошивом сапог для армии. Но и это производство со временем угасло. После революции появилась надежда, что кожевенный завод возобновит свою деятельность. Так и случилось. Из Тамбова были присланы специалисты, назвавшие предприятие Губкожзаводом. На него в 1918 году устроилось работать порядка ста сорока человек, потом число рабочих выросло до двухсот. На заводе организовали профсоюз, драмкружки, проводилась большая воспитательная работа.

И вот на этот оплот местного рабочего класса был совершен наглый налет. В конторе Губкожзавода, когда мы туда ввалились, царил полный кавардак. На полу валялись столы, стулья, бумаги, штукатурка. Большой несгораемый шкаф в кассе был раскрыт настежь, в нем, кроме россыпи документов, ничего не осталось. Кассир самого крупного предприятия города, пожилой гражданин в больших роговых очках и чистеньких нарукавниках, был в шоке. C момента ограбления прошло уже минут двадцать, а он все никак не мог унять дрожь в теле. Сидя на краешке стула, оглядывал своих сослуживцев испуганными глазами и без конца покачивал головой.

– Парфен Матвеич, – попытался привести его в чувство Светловский. – Успокойтесь, все позади. Бандиты убрались восвояси. Лучше скажите, сколько их было? Как они выглядели? На чем сюда подкатили?

Кассир, тяжело дыша, приложил руку к сердцу.

– Ох, ма-мать моя же-женщина! Налетели ка-как коршуны! Трое, трое их бы-было. Все в масках, и верзилы, ка-каких мало. На пролетке подъехали.

– Масть лошади не заметили?

– Гнедая, кажется.

Младший кассир и другие конторские сотрудники тоже были перепуганы, губы с руками подрагивали и у них. Одни говорили, что пролетка была синего цвета, другие – черного, третьи – коричневого. Лошадь у них тоже выходила разная: масти варьировались от вороной до темно-мышастой.

Более-менее доходчиво налет обрисовал заводской сторож, он же дворник, мужчина лет пятидесяти с седыми короткими волосами, крупным угреватым носом и озорными голубыми глазами.

– Нефедом Парфентьевым Смыковом буду, – начал он свой рассказ, водя рукой по истертому длинному фартуку. – Перед уходом чайку зашел попить в контору. Как раз Парфен Матвеич вернулся из банка с деньгами. Только присел, а тут эти здоровяки вламываются. Заорали, черти, и давай пулять в потолок. Положили всех на пол. И я залег, а как же. Не то башку бы снесли в два счета! Лежу, штукатурка с потолка так и летит. Но по сторонам все ж посматриваю, любопытно мне, что же это за молодцы cредь бела дня орудуют. Точно, силушки они необыкновенной, и все как один в черных масках и голубых пиджаках. Ну, и ясно мне стало, что это «синие», разбойнички здешние, которые еще до революции кассы брали. Один, самый здоровенный, стоял посреди комнаты и командовал. Голос, как у соборного диакона, бас, стало быть. Я заметил, что на его левой руке нет одного пальца. Двое его дружков отобрали у Парфена Матвеича ключи и выгребли из несгораемого шкафа все деньги, целый мешок. Перед выходом из конторы бандюги снова стрельнули раза три в потолок. Опять меня, как градом, осыпало штукатуркой. Слышу, колеса снаружи скрипят. Думаю, дай-ка взгляну на извозчика, чего лежать-то. Увидел мужичка, лет сорок ему, рыжеватый, во рту трубка.

– Пролетка, все-таки, какого цвета? – спросил Рундук. Схватка с «пустырником» для него не прошла бесследно: под левым глазом светился порядочный синяк, на лбу выросла шишка, досталось и губам.

– Черная, лакированная.

– Куда они поехали?

– Понеслись в сторону Вокзальной.

Мы запротоколировали показания, оставили контору и сели в пролетку.