Брат мой, ящер

— Я хотел поблагодарить вас не только за то, что вы спасли меня. Еще и за то, что вы согласились пообедать со мной. Поверьте, это для меня большая честь и удовольствие.

Ирина Сергеевна пристально посмотрела на Захара Андреевича, и ему показалось, что лицо ее чуть покраснело. Она помолчала, потом улыбнулась и сказала:

— И мне тоже. Для меня побыть с вами — большое удовольствие. Я почему-то чувствую себя при вас совсем девчонкой, хотя разница в возрасте у нас не столь, наверное, велика, если вообще она существует. Впрочем, я знаю, отчего.

— А именно?

— Потому, дорогой Захар Андреевич, что вы мне очень нравитесь. Наверное, женщине говорить такие вещи не полагается, но я почти что синий чулок, а они, эти чулки, в женских хитростях невежды.

— Я смотрю, Ирина Сергеевна, вы еще и кокетка, — улыбнулся Захар Андреевич.

— Это новый для меня комплимент. Но почему вы так решили?

— Вы еще спрашиваете? Если женщина называет себя синим чулком, значит, она твердо уверена, что таковым вовсе не является и просто ждет бурных возражений.

Они оба рассмеялись. Легкое напряжение, которое, похоже, они оба испытывали, разом исчезло.

— Ирина Сергеевна, милый друг — ничего, что я вас так назвал?

— Я не возражаю.

— Мне не хочется ни в чем хитрить с вами. Хорошо это или нет — это уже другое дело. Даже если бы вы не были моей спасительницей, все равно вы мне нравитесь. Очень нравитесь. Обождите, помолчите минутку. Я прекрасно отдаю себе отчет, что между нами непреодолимый ров. Если мы — я говорю «мы» чисто гипотетически, потому что уверен я только в себе и своих чувствах, — потянулись бы друг к другу, мы поставили бы под угрозу две вещи: мое выздоровление и ваш волшебный дар. Я прав?

Ирина Сергеевна подумала несколько секунд и серьезно кивнула:

— Да, конечно, вы правы. И спасибо вам, что вы столь откровенны со мной. Но ни одна заповедь не мешает нам быть друзьями, хотя такого рода вынужденные дружбы, боюсь, обычно не очень стойкие.

— Посмотрим, — улыбнулся Захар Андреевич. — Ешьте, ешьте, суши тут просто замечательное. Я все думал, как выразить вам свою благодарность. Платить нельзя. Подарки — нельзя. И тогда я решил просто сделать маленькое доброе дело, мысленно посвятив его вам.

— Какое же?

— Я взял «Газель»…

— Газель? Животное?

— Да нет же, фургон…

— А…

— Загрузил его апельсинами, виноградом, яблоками, персиками и прочими вкусными вещами и отвез все это в детский дом для даунов.

— И как они вас встретили?

— Наверное, я нигде и никогда не испытывал такую благожелательность. В их мордочках, которые уже через минуту казались мне вполне нормальными, светилась такая благодарность, такая готовность к любви, что я, старый сухой хрыч, чуть было не разревелся прямо среди ребятишек. А один мальчик лет восьми-десяти, представляете, прижался к моей ноге, как маленький щенок, не то ищущий защиту, не то от избытка любви… нет, конечно, не ко мне, вообще к людям. Прошли уже сутки, как я был у них, а этот мальчуган все стоит у меня перед глазами… И мне даже пришла мысль в голову…

— Усыновить его?

— Именно. Причем, если я решусь на этот шаг, то сделаю это не только для мальчика, но и для себя. Наверное, всю жизнь я недодавал в мир добра. Пора исправлять положение…

— Захар Андреевич, этому саке полагается быть тепловатым?

— Говорят, что это не только традиция, подогретая рисовая водка лучше усваивается.

— Ну и отлично. Я предлагаю тост за нового Захара Андреевича, который, как бабочка из гусеницы, вылупливается из сухого, жесткого бизнесмена. Хотя я подозреваю, что на самом деле вы никогда не были ни по настоящему сухи, ни жестки.

— Был, был, Ирина Сергеевна. Но хватит обо мне. Как вы, дорогая целительница?

— Я все больше и больше подпадаю под влияние Миши.

— Миша — умный парень. Если мой Артем как-то очень легко и благополучно проскочил опасный возраст, то это в основном заслуга Миши. Он поразительно умный, добрый и волевой парень. Они дружат чуть не с первого класса. И даже в армии служили вместе. И как же Миша на вас влияет?

— Он все время пытается втемяшить в мою тупую голову, что повальное исцеление — другими словами, поднятие нравственности до уровня библейских заповедей — вещь нереалистическая.

— Почему? Что он говорит?