Божьи воины

«Сын, — думал Рейневан. — У меня сын. Его зовут Вит. Он родился год и четыре месяца тому назад, в день святого Вита. Точно за день до боя под Усти. Моего первого большого боя. Боя, в котором я мог полечь, если б события развивались иначе. Если б тогда саксы разорвали вагенбург и рассеяли бы нас, была бы резня, я мог погибнуть. Мой сын потерял бы отца на следующий день после своего рождения.

А Николетта…

Воздушная Николетта, Николетта, стройная, как Ева кисти Мазаччо[140], как Мадонна Парлержа, ходила с животом. По моей вине. Как я взгляну ей в глаза? И вообще удастся ли мне взглянуть ей в глаза?

А, да что там. Должно удаться».

Был четверг после Урсулы[141], когда они добрались до Крхлебы и направились в сторону Рождаловиц, лежащих на реке Мрлина, правом притоке Лабы. По-прежнему, следуя советам Флютека и Сикоры, они избегали людных дорог, в том числе торговый путь, ведущий из Праги в Лейпцик через Йичин, Турнов и Жутаву. От Йичина, откуда они намеревались провести разведку под Троски, их уже отделяло всего около трех миль.

Однако ландшафт над верхней Мрлиной их тут же предупредил, что они вступают на опасные территории, в район конфликтов, на постоянно пылающую полосу пограничья, разделяющую враждующие религии и нации. Кстати, слово «пылающая» было абсолютно точным — постоянными элементами пейзажа неожиданно стали пепелища. Следы от сожженных хат, усадеб, деревушек и деревень. Последние были поразительно похожи на остатки сел, в окружении которых стояла шулерня Хунцледера, арена недавних отягощенных последствиями событий: такие же крытые сажей культи труб, такие же кучи слежавшегося пепла, утыканные остатками обуглившихся балок. Такой же свербящий в носу запах гари.

Хелефеи и фелефеи не пели уже некоторое время, теперь сосредоточились на приведении в порядок арбалетов. У ведущих кавалькаду Таулера и Бати арбалеты были наготове. Рейневан последовал их примеру.

На пятый день пути, в субботу, они наткнулись на село, в котором пепел еще дымил, а от пожарища все еще несло жаром. Мало того, можно было заметить несколько трупов в различных стадиях обугливания. А Маврикий выследил и вытащил из ближайшей землянки двух живых — деда и девочку.

У девочки были светлая коса и серое платьице в дырах, прожженных искрами. У деда в окруженном седой бородой рту были два зуба — один сверху, другой снизу.

— Напали, — пояснил он невразумительно, когда его спросили, что произошло.

— Кто?

— Другие.

Попытка выяснить, кто были «другие», успеха не имела. Бормочущий старик не сумел охарактеризовать и назвать «других» иначе, чем «негодяи», «скверные люди», «адово отродье» или «покарай их Памбу». Раза два воспользовался выражением «мартагузы», с которым Рейневан никогда не встречался и не знал, что оно значит.

— Это по-венгерски. — Шарлей наморщил лоб, в его голосе прозвучало удивление. — Мартагузами называют похитителей и торговцев людьми. Вероятно, дед хотел этим сказать, что жителей села угнали. Взяли в рабство.

— Кто мог это сделать? — вдохнул Рейневан. — Паписты? Я думал, что эти территории контролируем мы.

Шарлей слегка охнул, услышав это «мы». А Беренгар Таулер усмехнулся.

— Цель нашего похода, замок Троски, — спокойно пояснил он, — едва в двух милях отсюда. А пана де Бергова не без основания именуют Гуситобоем. Близко также Кость, Толстый Рогозец, Скала, Фридштейн, все — бастионы панов из католического ландфрида. Родовые поместья верных королю Зигмунту рыцарей.

— Ты знаешь и местность, и этих рыцарей, — ответил Рейневан, поглядывая, как дед и девочка с косой жадно поедают куски хлеба, поджаренного им Самсоном. — Неплохо знаешь. Не пора ли сказать, откуда такое знание?

— Может, и пора, — согласился Таулер. — Дело в том, что моя родня — многие годы люди Бергов. Мы вместе с ними перебрались в Чехию из Тюрингии, где род де Бергов поддержал хозяина из Липы во время мятежа против Генриха Коринфского. Старшему рыцарю Оттону де Бергов, хозяину в Билине, служил еще мой отец. Я служил Оттону-младшему в Тросках. Некоторое время. Теперь уже не служу. Впрочем, это личное дело.

— Говоришь, личное?

— Да, так я говорю.

— Посему просим идти во главе экспедиции, — холодно сказал Шарлей, — брат Беренгар. Передовым дозором. На месте, соответствующем знатоку страны и ее жителей.

Наутро было воскресенье. Поскольку головы у них были заняты совершенно другим, самостоятельно они б до этого не додумались. Даже далекий звук колоколов не вызвал ассоциаций и ни о чем не напомнил — ни Рейневану, ни Самсону, ни Таулеру и Бате, не говоря уж о Шарлее, потому что Шарлей привык чихать на святые дни так же, как и на третью заповедь. Иначе, показалось, повели себя хелефеи и фелефеи, то есть Маврикий et consortes. Эти, увидев на развилке крест, подъехали, слезли с коней, опустились на колени всей десяткой, веночком, и принялись молиться. Очень яро и очень громко.

— Этот звон, — указал головой Шарлей, не слезая с коня, — уже может быть Йичин. А, Таулер?

— Возможно. Надо соблюдать осторожность. Будет скверно, если нас узнают.