Борисов-Мусатов

1

Жаркими, душными майскими днями — та весна вообще выдалась на редкость ранней — набегавшись по салонам и по частным парижским выставкам, приехавший из Мюнхена молодой художник Игорь Грабарь решил разыскать уже второй год живущего в Париже Виктора Мусатова. Задача была в своем роде мудреной: найти, не зная толком адреса, в огромном городе одного человека. Но Грабарь вспомнил, что искать надо на какой-то авеню Трюден, а это для начала было уже полдела.

Последняя их встреча была ровно год назад — в мае 1896-го, когда Мусатов побывал проездом в Петербурге и такого наговорил о парижских своих занятиях, что Грабарь сообщил своему другу Д. Кардовскому, что их совместное решение ехать учиться именно в Мюнхен — правильное! Вскоре, следуя в Германию, они заехали во французскую столицу, но ненадолго. На сей раз у Грабаря было время основательно разобраться во всем, что его заинтересовало, и он, по собственному признанию, в своих неустанных бегах «познакомился со всей школой Мане, с его последователями, со всеми оттенками и разветвлениями, со всеми сильными и слабыми проявлениями всевозможных новых исканий, с карикатурами и утрировками, то с искренними, то с фальшивыми кривляниями…». И в итоге «получил столько наслаждения, сколько… никогда не ожидал получить»! А теперь предстояло сделать разведку в стане русских собратьев-парижан, именуемых «кормоновцами». Сопоставить систему этого хваленого Фернана Кормона с тем, как учат у них в Мюнхене — в студии профессора Ашбе, в «школе Ашбе». Правда, в приоритете мюнхенской школы рисунка Грабарь не сомневался.

Позже в письмах Кардовскому он заявит: «Я был у Кормона, все видел, высмотрел и даже вынюхал», но пока ему еще предстояло подобрать ключ к кормоновскому «замочку». Идти напрямую к самому Кормону было не то. Можно поискать Альбицкого — из знакомых кормоновцев, но с ним Грабарь был в размолвке. А Мусатов в самый раз: с его порывистой откровенностью и серьезностью, которая сочетается, впрочем, с такой ребячливой наивностью, что на иное не знаешь, как отреагировать: то ли улыбнуться, то ли восхититься. Да и просто повидаться с ним будет приятно!

Уже через десять минут консьерж дома № 31 по авеню Трюден объяснил, что живущий здесь «мосье Мусатов», к сожалению, куда-то вышел. Заподозрив, судя по времени, что «мосье» обедает, Грабарь промахнулся, пройдя мимо ближайшего «извозчичьего трактира», решив, что в этакое заведение нечего и заглядывать.

Пришлось нагрянуть в другой день, с утра пораньше, дабы захватить Мусатова «тепленьким» — спросонок. Так вот и встретились. Оказалось, что комнату он снимает вместе с Шервашидзе.

«Утром я застал Мусатова в кровати, — рапортовал далее Грабарь Кардовскому. — Вхожу, вижу — по стенам всякие декадентства, афиши… несколько японских оригиналов и несколько этюдов… Я, конечно, не смотрю, и вообще так, как будто это меня не очень интересует: думаю, черт их знает, как они и что, а навязываться терпеть не могу. Оказалось, Мусатов очень обрадовался, то и се, рассказывает, расспрашивает… Ну, сейчас смотрю по стенам. Живопись, оказалось, принадлежит не ему; это все Шервашидзе. Видно, очень талантливый, но все грязь и серо, как у нас в Петербурге. Нарисовано отчаянно все сплошь. Безо всякого понимания… Тогда Мусатов показывает свои рисунки за два года, что он у Кормона. Я смотрю, что за черт: знаний никаких, насчет анатомии — ни-ни. Спрашиваю, так поделикатнее. Говорит, Кормон не спрашивает, никогда не заикается даже. Думаю, вот тебе раз: все связки зря, коленки, следочки, локоточки, ничего не держится, все врозь… Но, однако, думаю, это скандал. Вот так Кормон. Тогда он как будто конфузится…»

Да, Виктор Мусатов и обрадован и сконфужен. Ему очень нравится Игорь Грабарь — нравится своим глубоким знанием искусства, настоящим «стилем» — питерски-европейским. И есть в нем та энергия, какой у нашего брата… увы, недобор… А конфузится потому, что грабаревский глаз остер, и Виктор заранее согласен с тем, что все написанное им — плохо. Но Грабарь-то, пожалуй, свой и как не вытащить для него живописные этюды? Кормону он их не показывал и не покажет — это вроде самоубийства: известно, как бесится мэтр против всего импрессионистического! Да и не за уроками живописи пришел Виктор в его ателье — на другой же день по приезде в Париж он с головой ушел в работу, штудируя рисунок.