Борисов-Мусатов

Вот как повернулся разговор за обедом. Обдумывая его потом и вспоминая дома с Шервашидзе, Виктор, конечно, понимал все резоны, заставившие «Василича» решиться на этакий поворот. Да и кто спорить будет, что он средь кормоновцев — признанный лучший рисовальщик, пусть его… Он, может, и впрямь засиделся у Кормона — ведь вдвое дольше живет здесь и у каждого свой голос внутри! Конечно, и Виктор за два года кормоновской системы многое усвоил, но может ли он считать, что добился того же, что Альбицкий?.. А съездить в Мюнхен теперь и самому захотелось, да и вообще поездить… Счастливчик этот Грабарь: говорит — собираются сейчас той же своей компанией в Венецию! Но нет, одно дело съездить к Ашбе вот так, для знакомства, обеим сторонам полезного, а другое — взять и, увлекшись примером Альбицкого, «свернуть» прямо с полдороги! Недоучкой встать, громко говоря, под другие знамена. Нет уж, от добра добра не ищут. И тем более от какого добра!.. Париж…

2

Париж, изменивший свой облик за последние десятилетия больше, чем за целые века. Перепланированный бароном Османном, известным префектом времен Второй империи — расширенный и расчищенный словно для триумфального вступления в новую, буржуазно-капиталистическую эпоху, но пока еще не вошедший в «эру автомобиля»: кипящий движением людских толп, фиакров биржевых извозчиков, конных трамваев и омнибусов…

Париж для всех приезжих — город средневековой громады Нотр-Дам и недавно построенной Эйфелевой башни, площади Этуаль и веселой шумихи Больших Бульваров…

Париж для Мусатова — это прежде всего Париж Лувра, Люксембурга и Монмартра… «Парижем я очень доволен, он захватывает меня своей энергией, — писал Виктор на родину вскоре по приезде. — …Брожу целыми днями по улицам и совершенно забываю о том, что такое усталость». Первое время работал он у Кормона по утрам — с восьми до двенадцати. К новому «европейскому режиму» привыкнуть было трудно — хорошо, Шервашидзе купил будильник. Но и, несмотря на его трезвон, не один раз, признаться, опаздывали на занятия. «Никак не могу войти в должную колею, расшатав себя в Академии и школе…» — сетовал на себя Виктор.

Итак, работал он мало — всего четыре часа в день, а в первую зиму вообще удерживал себя от попыток писать маслом и только рисовал. Трезво понимал, что «технический» успех в рисунке мог бы быть и посерьезнее, не высвобождай он полдня на бродяжничество и посещение музеев. Но разве в технике все дело?! «Я не раскаиваюсь, — скажет он близким, — …ибо я хоть немного познакомился с Парижем. Я в это время хоть сколько-нибудь изучил Лувр и Люксембург. Особенно Лувр по своей школе ничем незаменим… Там вы найдете своих любимцев, там вы увидите громаднейшую коллекцию рисунков классических мастеров, которая откроет глаза на многое, необходимое для знания…»

Золотой блеск Венеции, ни с чем не сравнимый гений позднего Возрождения! Уж сколько читал Виктор об этих «своих любимцах», разглядывал прекрасные репродукции их работ, изучал эрмитажные подлинники, но «Венеция в Лувре» — это удар!..

Вот опять и опять его фигурка словно окаменела (а душа ликует в полете) перед бурнокипящим огромным полотном во всю стену: десять метров — в длину, шесть — в высоту: веронезевский «Брак в Кане»!.. Картина — как часть архитектуры! И вся возносит ввысь — вертикалями слева и справа роскошных портиков с колоннадами, уносит в сияющие небеса, где торжественно нависает какая-то белая статуя. А композиция: могучая архитектоника трехъярусного пространства, действие на всех террасах развертывается в виде фриза. И как эти перетекающие толпы людей пластично связаны! За этим монументальным величием — просто нечеловеческая — титаническая сила творческого духа!..

А самое главное тут не масштабы и формы, не композиция — пир живописи, потрясение Красотой! О, как движутся, перетекают все богатства красного тона: от розового до винного пурпура, богатства желтого и коричнево-золотого, голубого, зеленоватого… И еще — волнующее Виктора и бесконечно им проверенное наблюдение: вся эта многозвучная цветовая гармония, кажется, погружена в тонкую легкую дымку. Как же ему не почувствовать в этом достоверность чего-то «родного»? Весь гигантский холст Веронезе объединен жемчужно-перламутровыми переливами… Да, вот ведь в саратовском воздухе есть в начале осени похожая серебристость, утренняя туманность, а днем, под ярким солнцем, синий цвет воды горит бирюзой. Виктор не удержится — будет, конечно, говорить об этом «родном» товарищам по парижской школе. Поэтому-то один из них уверенно вспомнит о Мусатове: «Синяя гамма жителя лагуны оказалась сродни юноше волжанину».