Борисов-Мусатов

«У беседки». Один из известных шедевров мусатовской графики. Тончайший рисунок пером. Весь сотканный, как кружево, из нервных штрихов и сплошной «пуантели»: точки, завитки, как бы росчерки. Девушка в платье с кринолином у калитки в сад, на фоне высокой темной беседки, в легком наклоне фигуры… Но вглядимся в штриховку фона: что это на светлом поле справа — вверху и внизу? Неужели — «тайнопись»?.. Да, мелкие разбросанные там и сям буковки сливаются с остальными завитками пера, кое-где они стыдливо заштрихованы. Отчетливо различается: «ТЕБЯ»… Рядом — «Я»… И вот уже догадка объединяет эти засекреченные «иероглифы»: под покровом ажурной графики, как осенние паутинки в воздухе — слова признания в любви и — прощания! На рисунке — старый родной двор на Плац-параде, «пора Воротынской», пора его грустного и трогательного «мальчишества» (с выдумыванием себе любовных девизов — вроде «Все ей или никому», изобретением монограмм…). Как это на него похоже!..

Трудно не обратить внимания на то, что в графическом убранстве «его» номера «Весов» все больше начинает звучать и, наконец, звучит доминантой образ Александровой. Уже на следующем рисунке на всю полосу Елена Владимировна сидит на веранде в чепце. Милое и спокойное выражение лица… А дальше и вовсе — портрет ее в рост, названный «Художница» — да, он нарисовал свою милую художницу и друга стоящей среди полей перед мольбертом, с палитрой в левой руке (Леночка вспомнит, что Александрова часто лесные пейзажи писала — «заглохшие места или у речки»). У ног Елены Владимировны — лежащая собака как символ его, мусатовской, привязанности. Этот портрет завершает рисунки в журнале, ему придана форма овального медальона, он обрамлен тем же орнаментом: гирляндами из листьев дуба…

И вдруг приходит уже полное прозрение: совсем не случайно весь этот номер «Весов» как бы переложен узором дубовой листвы! Да, он любил дубы с юности больше всего, «особенной любовью» (слова его сестры). Да, в их кронах — какая-то «классичность», крепость, плотность, мощь… Но — откуда это волнение, этот запах солнечно-осенней горчинки, прогретой солнцем листвы?.. И — играющие блики воды на могучих стволах… Так вот чем еще был для них тот шуточный «зеленый маскарад» в Черемшанах: то был обряд их «языческого венчания»! Это была их вторая свадьба. После столь тягостных для Мусатова официальных торжеств, тем более — проведенных втайне от друзей и родных — их обвенчала хвалынская природа, «обвенчали» самые близкие друзья этими венками из дубовых листьев. И портрет «Художницы», помещенный журналом, он задумал как фамильный герб! Все памятное, милое и родное, что вошло в графический мир «Весов», что вспомнилось, с чем попрощался и что обрел (зримый образ семейного лада) — словно символом прочности и силы скрепляется листьями, ветвями, гирляндами дуба… И еще становится ясно: если «Водоем», задуманный как свадебный подарок невесте, был предвестием новой судьбы, то «Изумрудное ожерелье» — останется для Виктора Эльпидифоровича памятью свадебного путешествия, зеленым и земным венцом позднего счастья. Вот еще отчего так интимно-ревниво относился он к тому, как принимают «Ожерелье».

Так он и построил оформление «своего» номера журнала — как «дома» своей души. Для непосвященных — очередной, изысканно оформленный журнальный номер, а для тех, кто «посвящен» — за выверенной композицией целого, за всей данью условной графической символике, за вполне модной стилистикой — долгое биение сердца, тихая и чистая исповедь.

«Пока происходила схватка новой литературной культуры со старой под флагом Брюсова, прожектор С. А. Полякова бороздил дали вокруг…», — напишет через двадцать лет Андрей Белый в благодарном письме издателю «Скорпиона» и «Весов». Оба они, Брюсов и Поляков, «из уютной комнатки Метрополя», где находился их боевой штаб — вслушивались в какие-то лишь им слышимые «радиотелеграммы»… В результате появлялось новое открытие, новое имя — либо статейка в «Весах», либо «виньетка» будущего знаменитого художника.

Чье именно из художнических имен мелькало в сознании Белого, когда он писал эти строки, можно не уточнять. Входившие в редакционный кабинет Брюсова в громаде новомодного здания «Метрополя» в центре Москвы, украшенного врубелевским мозаичным панно «Принцесса Греза», будут видеть через несколько лет на стене портрет Борисова-Мусатова…

А тогда, при их первом личном общении, Виктор Эльпидифорович был польщен и взволнован. Такой заказ и так мало времени, чтобы обдумать идею оформления (тут же, наверное, пришлось соображать, что из уже наработанного раньше можно пустить в дело!). Конечно, Брюсов был ему ближе иных молодых как человек его поколения, даже на три года моложе. Сама фигура Брюсова казалась привлекательной не только благодаря его таланту и высокой образованности, но еще и человечески, потому что этот незыблемо и холодно стоящий, как скала, поэт некогда был, как совсем недавно и художник Мусатов, «отверженным», прошел сквозь такую же газетную и журнальную травлю — даже имя его сделалось нарицательным!..