Борисов-Мусатов

В 1902 году началась эта по-своему беспрецедентная история. Молодые Павел Кузнецов, Кузьма Петров-Водкин и Петр Уткин объединились для выполнения заказа. В небольшой саратовской церкви Казанской Богородицы, находившейся неподалеку от Волги, за старым Троицким собором, предстояло сделать фресковые росписи. Зреющие на глазах, глубоко индивидуальные дарования трех друзей Мусатов очень ценил. Рядом с острым, резким, философствующим Водкиным и изысканным, всегда настроенным на волну элегической проникновенности Уткиным выделялся простодушно-нескладный Кузнецов, который соединением наивности и дерзости, неистощимостью живописной фантазии был особенно близок Мусатову. С азартом, с дружеским пристрастием посматривал Виктор Эльпидифорович на уже другое поколение, взявшееся, по сути, за исполнение его собственной сокровенной мечты: воплотить в монументально-декоративном искусстве новые выразительные и образные принципы. Попытка внести их в омертвевшие академические каноны религиозной стенописи должна была соединиться с обращением к традициям старых мастеров. Эксперимент был уникальный, а для Саратова просто дерзкий. «Наша церковка-лаборатория», — бросил меткое определение Петров-Водкин…

В летнем приделе церковки проступали на стенах водкинские «Евангелисты» и «Нагорная проповедь», кузнецовский «Христос и грешница», уткинское «Хождение по водам»… Время от времени — под лесами, под настилами прогибающихся досок — появлялась бодрая фигурка Мусатова. Особенно нравилась ему поэтическая композиция Кузнецова. В одних фресках словно воскрешалась духовная красота итальянского Ренессанса, в других было сильно экспрессивное начало и даже, как признался Водкин, «преобладал бунтарский или разбойничий элемент».

Уже вокруг недописанных работ роились и гудели слухи. Когда же двери церкви открылись, разразился громкий скандал. Газеты обрушились на бедных творцов-мечтателей. Напрасно пытался Уткин что-то печатно объяснить «нашим ценителям», воззвать к общественности. Особенно усердствовал «Саратовский листок», который, подкрепляя осуждение «немолитвенных и кощунственных» фресок, щедро сеял определения типа «форменный атавизм», «какая-то неразбериха», «первобытное искусство»… В персонажах фресок были увидены только «темные люди со зверскими выражениями лиц», «обезьяноподобные существа». Из-за нападок газетчиков на созданный образ Христа стали раздаваться призывы к уничтожению фресок. И Мусатов ринулся на помощь молодым друзьям.

Чтобы понять правильно его бурную реакцию, не помешает кое-что расставить по местам… Вышел он из среды, где набожность была по-крестьянски крепкой бытовой традицией. У отца религиозность обострилась — болезненно, под конец. А в молодости к ней примешалась, помнится, горделивая оглядка на шахматовско-дворянскую «просвещенность». Тут и Эльпидифор, и брат его Матвей не раз согрешат переписыванием самых «скоромных» произведений — вроде «Гаврилиады» молодого Пушкина. Детство и юность мусатовские — пора торжества «реалистов» и «позитивистов», в прогрессивной семье Захаровых, как и в столичных интеллигентских семействах, укрепилась мода на атеизм. После поэтичной, взволновавшей воображение «Жизни Христа» Фаррара, свидетельствует Лена Мусатова, штудировал брат повсеместно распространенного Эрнеста Ренана. Но тонкой натуре художника не могли не претить «базаровщина» и «нигилизм» во всех видах. Конечно, не радел он о церковной обрядовости — особенно в юности брали верх природная веселость и легкомысленность. В семье вспоминали занятный случай: уже после смерти отца потребовала начальница гимназии, чтобы Лена принесла от матери записку, подтверждающую, что Елена Мусатова говела в положенные дни. Мать захлопоталась по хозяйству, а наутро они прочли написанную Виктором в стихах записку от имени Евдокии Гавриловны, такую простодушную и смешную, что она вызвала в гимназии веселый фурор…

Но ведь это — одна сторона медали… Не в его ли молодом творческом воображении бродили сюжеты из церковной истории? И не он ли задумывал картину в передвижническом духе о священнике на деревенском погосте? Не он ли так тепло сдружился в Юрьевском с членами семьи Немировых, с отцом — местным священником, чья матушка-попадья потчевала его тюрей с квасом?.. Словом, как ни пеняй на повсеместный духовный кризис, на давнее уже падение авторитета церкви по ее вине — никакой причины для старой и «пламенной» ненависти к священнослужителям у Мусатова не было. Тем более — к бедным труженикам церковных приходов. Иная статья: сановитые, сытые властолюбцы, «князья церкви»!..