Борьба за мир

— Иначе бы я им не грозил, — Николай Кораблев пошел медленней, тихо говоря: — Человек может себя распустить… отсюда распутство… оно начинается всегда с маленького и, кажется, невинного: сначала пожать руку красивой женщине, потом во время танцев прижаться к ней… потом, потом… вы знаете, что потом.

— Вы ревнивый?

— Как и все смертные.

— А как смотрите на это чувство, — осуждаете, предлагаете выдернуть с корнем?

— Нет. Это чувство еще очень долго будет жить… но проявление его должно быть иным.

— Каким? Как у Отелло?

— Она отходит от меня, значит я чем-то плох, значит надо себя в чем-то исправить и стать лучше. Обычно же, ревнуя, грызут друг друга: он поливает грязью ее, она — его, — не слыша Ивана Ивановича, продолжая свою мысль, проговорил Николай Кораблев.

— Ага! Ну, а если она просто хочет потанцевать с кем-то, по-женски пошалить немного?

— Зачем же шалить? Шалить — значит, плевать на лучшее человеческое чувство — любовь.

— В тупик вы меня загоняете. Однако я снова иду в бой. Но плоть, плоть? Ведь она требует.

— Плоть? Ее надо обуздать, подчинить высоким моральным законам и законы эти защищать не только с трибуны, но и в жизни, в быту. А если вы хотите, чтобы плоть паслась, как жеребенок на лугу, — ваша воля. Для меня это скучно, — вдруг неожиданно для Ивана Ивановича произнес Николай Кораблев. — Не только скучно, но и паршиво: сегодня здесь, а завтра там.

— Да-а. Я представляю, как трудно вам: вы так любите Татьяну Яковлевну, что не хотите ей изменить ни словом, ни делом. Это трудно, очень тяжело.

— Да нет. Мне это очень приятно и радостно: я явлюсь перед ней чистым.

— Как перед богом?

— При чем тут бог?

— Ну, она для вас бог.

— Называйте, как хотите, но мне радостно быть чистым.

В эту минуту где-то в стороне, в лесу, снова раздался грудной тоскующий голос Варвары. Она протяжно, как бы без перерыва, громко звала:

— Ау-у-ууу! А-у-у!

— Вас зовет, — чуть погодя, проговорил Иван Иванович. — И не устоять вам перед этой женщиной. Как только ляжете с ней в постель, так и полетят ко всем чертям все ваши теории.

— Нет. Если даже это случится, тогда «теории мои» останутся неизменными и по отношению к ней, но чтобы это случилось, я ее должен по-настоящему полюбить.

— Ах, любовь!.. Есть такая народная поговорка: «Любовь зла — полюбишь и козла».

— Ну, вы из другой оперы. Хотя мы и тут с вами могли бы поспорить. Однако пора нам за дело. — Сказав это, Николай Кораблев заспешил к себе в кабинет.

3

За последнее время Николай Кораблев перестал ночевать на квартире: тут было пусто и неуютно, несмотря на все заботы Нади. Иногда Николаю Кораблеву даже казалось, что он входил в какой-то своеобразный склеп: всюду по стенам развешаны фотокарточки Татьяны, сына Виктора, матери… но их-то самих нет… и живы ли они? Вот почему чаще, утомясь за день, он оставался в маленькой боковой комнатке кабинета и тут засыпал тревожным сном.

И сегодня он остался в этой комнатке.

Проснулся рано, умылся, попил из термоса чаю, прослушал сводку информбюро. Она была неутешительна: враг ломился на страну.

Николай Кораблев подошел к карте, висящей на стене, разрисованной синим и красным карандашом… Капли синего карандаша свисали, даже будто текли, расплывались с Запада на Восток. Вот уже отторгнута Белоруссия, Украина, враг ринулся на Северный Кавказ, захватил Курск, Орел, был у Москвы.

— Ужасно! За несколько месяцев столько отторгнуто у нас, — прошептал он, и синие капли, нависающие с Запада, стали какими-то жгучими и страшными.

Николай Кораблев безраздельно верил в победу Советской страны, и, однако, нависающие капли давили на него, как давят потоки раскаленной вулканической лавы. Их — эти потоки — надо приостановить, отбросить вспять. Но как? Он вполне понимал, что сила врага заключается в превосходстве авиации, танков, грузовых машин. Превзойти это превосходство — значит, уже победить.

— Да. Да. Надо во что бы то ни стало побить их моторами. Ведь в конце-то концов идет война моторов… и потому следует все внимание рабочих, инженеров, всю их энергию, умелость направить на то, чтобы перекрыть производственную программу, — снова прошептал он, глядя на карту — за линию фронта, представляя уже себе, в каких мучительных условиях там сейчас живут советские люди. — Виселицы, расстрелы, унижение. И кто зверствует? Фашисты. Гниль непросветная. Уничтожить двадцать миллионов русских. Ничего себе поставил задачку Гитлер, — и тут Николай Кораблев опять до боли в сердце вспомнил Татьяну, сына, мать. — Где-то они, и что с ними? — и все люди, оставшиеся по ту сторону фронта, стали для него более близкими, более родными. — Не падать от горя на колени, а работать, работать и работать, — проговорил он и подошел к письменному столу.

Разгоралось раннее утро. Небо бездонное, светлое, горы, леса яркие, словно кто их за ночь любовно вымыл, да и рабочие, идущие на смену, с оживленными, поблескивающими глазами.