Борьба за мир

Завод еще работал. Но он работал, как испорченные часы, которые то и дело надо было подводить или трясти. То вдруг начинала мигать электростанция, потом гасла, и все станки замирали. Где-то находили горючее. Станция вспыхивала, и станки снова оживали. То вдруг вхолостую шел конвейер или раздавались тревожные сигналы с электропечей: не хватало сырья. Комсомольские бригады под руководством Ванечки собирали по заводу лом, брак, все это подносили к электропечам, к вагранкам; но все собранное электропечи и вагранки слизывали, как корова языком горсть отрубей.

Но что ни делали комсомольцы, что ни делал весь коллектив рабочих, инженеров, что ни придумывал сам Николай Кораблев, завод все-таки работал, как испорченные часы… Он судорожно в течение двух дней цеплялся за жизнь и на третий стал, как его ни трясли, как ни подводили.

И все замерло. Перестали дымить трубы, остановились грузовые машины, паровозы, оборвался голос завода — посвистывание, постукивание, уханье молотов, пыхтенье.

А с фронта шли все более и более тревожные вести.

Красная Армия отступала. Немцы неудержимой лавиной двигались в глубь страны, захватывая города, села, все сжигая, уничтожая на своем пути. Пала Керчь, пал Харьков, Ростов, Краснодар, Новороссийск. Немецкие полчища хлынули по степям Северного Кавказа, захватили Элисту, проникли под Астрахань, отрезав путь из Баку в центр страны… И снова на Урал потянулись беженцы. Теперь они шли не только из Поволжья, но и через Сибирь из Грозного, с Кавказа, из Баку.

Над родиной нависла смертельная угроза… Это чувствовали, понимали, переживали все, особенно такие люди, как Иван Кузьмич и Степан Яковлевич… А тут еще остановился завод, и поэтому тревога у них была настолько велика, что они даже не говорили о ней, а просто так, взглядами и вздохами, давали знать друг другу о том, что творится у них в душах. Только вчера, поздно вечером, глубоко вздохнув, как будто у него внутри что-то оборвалось, Степан Яковлевич сказал:

— Поганая секира над головой занесена.

— Эх, секира, секира… — ответил Иван Кузьмич, кутаясь в одеяло, намереваясь заснуть.

Угрозу, нависшую над государством, Сосновский переживал так же, как и все. Но ему казалось, что именно он должен дать рабочим ответ на их частые и настойчивые вопросы… Почему враг очутился под Сталинградом, приблизился к Каспийскому морю? Что — генералы ли плохи, плохо ли вооружена армия? Вместо того чтобы посоветоваться с Лукиным, с Кораблевым или вчитаться в статьи, опубликованные в центральной прессе, он опять-таки стал отыскивать «свое, пророчески-предсказывающее». И сегодня утром, зайдя в барачный клуб и увидав тут перед картой рабочих, возвестил:

— A-а, ерунда! Видали мы их на Северном Кавказе. Видали и бивали. Вот ногу-то там потерял, — привел он как самое главное доказательство и, видя, что это не убеждает, ринулся: — Смотрите, какая у нас огромная страна. Да разве такую страну можно победить? Никогда! А потом, знаете, что про нас говорил Бисмарк? Нет? А вот что: «Русские долго запрягают, да зато потом быстро скачут».

Звенкин по своей наивности туго выдавил:

— А это куда скакать-то?.. Как это там сказал Насморк-то?

— Не Насморк, а Бисмарк. Конечно, на врага, — ответил Сосновский и, чуть подождав, желая быть логичным, сказал то, в чем потом не раз раскаивался: — Так что он, пожалуй, прав, Бисмарк. Ну что ж, уйдем на Урал и отсюда вдарим, — и смертельно побледнел: рабочие посмотрели на него так, как смотрят родственники на доктора, который, стоя над больным, бесцеремонно и во весь голос произносит: «Умрет. Уверяю вас».

Степан Яковлевич потрогал двумя пальцами кадык, что-то прогудел и глянул на Ивана Кузьмича, как бы говоря: «Ну, ты, политик, согласен или как? А то я долбану». Иван Кузьмич сунул руки в карманы, боясь, что они пойдут в ход, и с несусветной злобой кинул:

— Вояка! Ж… ты, а не вояка!

Рабочие зло засмеялись. Тогда Сосновский, чтобы «смять» Ивана Кузьмича, кривя губы, проговорил:

— У Рукавишникова, что ль, научился выражаться?

— А ты у кого дурь такую подслушал? Солдаты в Сталинграде насмерть бьются, говорят: «Для нас за Волгой жизни нет». А он — на Урал. — И все так же, не вынимая рук из карманов, круто повернулся и пошел от карты.

Следом за ним отошли и все, оставив у карты Сосновского. И только тут он окончательно понял, что сказал вредную чушь и что объяснение отступления Красной Армии надо искать в чем-то другом.

— Глупо! Эким утешителем заделался, — проговорил он, впервые решив посоветоваться по этому вопросу с Николаем Кораблевым. Но пойти к нему сейчас же не мог, во-первых, потому, что знал — тот «весь загружен делами завода», во-вторых, потому, что сам еще ничего путного не придумал, и, страшно расстроенный, ушел в партком.

Казалось, один человек не унывал в эти дни — это сам Николай Кораблев. Он иногда выбирался из кабинета, заглядывал в общежитие и, видя мрачных, насупленных рабочих, говорил: