Болтун

Но я только думал об этом, а Дарл все это, и еще чуть больше, умел. Я научился у него множеству разных вещей, в том числе и подталкивать людей к решениям, о которых они даже не подозревают. В основном, это знание пригодилось мне в Сенате. Я никогда не был готов по-настоящему применять его на людях вокруг, бездумно, словно бы на автомате.

Я боялся, что я не всемогущ. Дарл был всемогущим, но боялся совсем другого.

Пока я пытался разобраться с тем, как жить в мире, который шатает из стороны в сторону, Дарл пытался разобраться, кто он такой, и мир не волновал его, потому как он по-другому масштабировал проблему.

За те пять месяцев, что мы вместе провели в больнице, Дарл лишь один раз поговорил со мной откровенно, но, думаю, это было невероятно много.

Однажды, когда пришла очередная весна, похожая на корабль в бутылке — заключенная в стекло, крохотная, тонкая, мы сидели на подоконнике и просовывали руки сквозь решетки, чтобы ловить солнце.

— Представляешь себе, какой ты бледный, Бертхольд? — спросил он.

— Еще бы, — ответил я. — Исключительно бледный. Люблю быть исключительным, даже если это означает недостаток витамина D. Пожалуй, я на это готов.

Дарл засмеялся, пальцы его вцепились в решетку, и еще прежде, чем он это произнес, я сказал:

— Нужно бежать.

И мне самому показалось, что я марионетка, и он дергает за ниточки, чтобы открывался мой рот. Движение его, резкое, сильное, обхватившая решетку рука, словно подтолкнули меня к этим словам, хотя прежде я ни о чем таком не думал.

— Я запомню, — сказал Дарл. Мы помолчали, слушая, как за окном поют птицы. У них были по-весеннему тревожные трели. О, родные и близкие, такое бывает с вами, когда вы возвращаетесь домой и проверяете, все ли на месте, не пробрались ли к вам воры, ничего ли не сломалось. Такими были и птицы — в легкой тревоге и радости возвращения, они пели свои песни, покачиваясь на ветках, одевающихся в зеленый.

— Ты счастлив? — спросил вдруг я. Отчасти это была месть за то, что Дарл секунду назад провернул со мной. Он не ожидал этого вопроса, лицо его стало удивленным, затем пустым. Мне показалось, что мы играем в карты, и что я сделал неожиданный ход, а Дарлу впервые оказалось нечем крыть.

Он вдруг сказал:

— Я никогда об этом не думал.

— То есть как? Никогда не задумывался над тем, устраивает ли тебя твое положение в бесконечно вращающемся космосе?

Дарл усмехнулся, закурил новую сигарету, отогнал облачко дыма.

— Ну, а ты много над этим думаешь?

— Если честно, вся моя мыслительная деятельность сосредоточена на этом. Как сделать меня и других людей счастливее.

— Тебе нужно написать об этом книгу, — сказал Дарл. А потом вдруг, совершенно неожиданно, добавил:

— Я очень хочу чувствовать разные вещи. Легче всего почувствовать злость или азарт. Все остальное — как через вату. Если думаешь, что сейчас я буду рассказывать тебе слезливые истории о временах, когда я был маленьким Дарлом, то разочаруйся сразу. Но иногда голоса с севера говорят мне, что я мертв.

Я помолчал. Посмотрел в ту сторону, откуда прилетали птицы, а потом сказал:

— А ты пробовал слушать голоса с юга?

Дарл засмеялся и столкнул меня с подоконника. Я сказал:

— Нет, я вполне серьезно. Они должны говорить что-то другое.

Дарл спрыгнул с подоконника, переступил через меня и сказал:

— Счастливо оставаться, Бертхольд. Только не перетрудись, рефлексируя.

Мне было стыдно, я ляпнул нечто дурное, и я несколько раз извинялся перед ним, но Дарл только говорил, что не понимает, о чем я. Сам он ко мне больше не подходил, и Минни радовалась этому, а я тревожился. Как я ни пытался завести с ним разговор, Дарл меня избегал. Я не рассказывал Минни о том, что случилось, потому что тайну, доверенную мне Дарлом, я берег.

Ровно тогда, когда я решил, что нужно просто дать ему время, он снова появился, как всегда и делал, в самый неожиданный момент.

В ту ночь я спал не особенно крепко и проснулся от ощущения чужого взгляда. Сперва я даже не понял, что надо мной стоит Дарл. Зубы его сияли в темноте, словно острые фарфоровые осколки, спросонья они показались мне неровными.

Я вздрогнул, подался назад, едва не ударился об изголовье кровати.

— Какого…

Дарл приложил палец к губам.

— Тшш.

Риккерта в тот день не было, он показывал свои сны госпоже Хенхенет. Я подумал, Дарл просто хочет показать, что он может пробраться ко мне в комнату. Хочет меня испугать. Но я не боялся, как только сон окончательно с меня сошел, я сказал:

— Привет.

Я протянул ему руку, и он вложил в нее отвертку.

— Спрячь это куда-нибудь. Нам с тобой пригодится.

— Мне считать, что это знак примирения?

— Или угроза. Как пять апельсиновых косточек. Жди. Когда ты понадобишься, я тебе скажу.

— Стой!

Дарл обернулся уже у двери. Я сказал:

— Давай возьмем Риккерта. Он не помешает нам, и он может помогать. Я о нем сам позабочусь.

Дарл молчал. Я знал, что придется с ним спорить, но после долгой паузы он вдруг сказал:

— Да мне плевать, Бертхольд.

И в этих его словах, сквозь зубы обороненных, было столько искренности и благородства.

— Спасибо тебе, — сказал я, но он ушел еще прежде, чем я договорил.