Болтун

Я был потрясающе хорош, мог поддержать с Минни любой разговор, быстро учился и подавал надежды. Думаю, она хотела, чтобы я был кем-то вроде нее, никогда-не-станешь-врачом-но-это-ничего, так она называла свою работу. Думаю, я нравился ей и как мужчина, но в то время меня совершенно не интересовал секс, ни в каком виде, ни в циничном, ни в романтическом.

Я был оглушен тем, как огромен может быть мир, заключенный в столь маленьком пространстве. Наверное, в этом и было нечто привлекательное. Прежде я был просто болтуном, теперь же я оказался переполнен пленительными странностями. Надеюсь, ты не осудишь меня за то, что я столь высокого о себе мнения. Сейчас от тех времен у меня осталось весьма объективное впечатление, насколько это возможно в моем случае. Если бы меня спросили о том, каково мое мнение о себе в те времена, безусловно, я ответил бы, что все в жизни понял, до самых примечаний прочел ее великую книгу и теперь просто наслаждался.

Я пребывал в уверенности, что контролирую мысли Минни, и мне это нравилось. Мне казалось, что раз мы узнали друг друга достаточно хорошо, я проник в ее мир и могу его изменять. Сейчас я, разумеется, так не думаю. Контролировать реальность не значит контролировать чужие мысли.

Реальность — объект, материал, человек же — субъект, и к нему у меня никакого доступа нет. Не могу сказать, впрочем, что я был недоволен иллюзией всевластия, охватившей меня.

Любимым моим днем, конечно, была пятница. Сладость ее заключалась во-первых, собственно, в морковных кексах, которые нам выдавали на ужин, во-вторых в просмотре вечерних новостей, а в третьих, конечно, в этот день мне вовсе не нужно было выдумывать повод для того, чтобы подняться к госпоже Хенхенет, потому как она ждала меня сразу после тех самых вечерних новостей.

И хотя ее методы — погружение в сновидения, не всегда были приятными, оно неизменно стоило того, чтобы получить весточку от Гюнтера. Весточку, конечно, нерасшифровываемую и смысла, вероятно, не содержащую. И все же Гюнтер связывал меня со внешним миром, и даже наши короткие встречи, вспышки, были для меня праздниками.

В тот вечер, помню, мы ели свои морковные кексы со сливочным кремом и смотрели в экран. Общая комната была забита людьми, кое-кому не хватало мест, а я уселся на полу прямо перед телевизором вместе с моим товарищем тех времен — Риккертом. Это был бледный, тощий молодой человек с глазами поэта и вечно обветренными губами — он постоянно облизывал их. Риккерт никогда, ни единому существу не причинил зла, но был уверен в обратном и очень от этого мучился. В дурдом он попал, когда заявил, что расстрелял десять человек в супермаркете. Сначала никто не стал разбираться, а затем, когда оказалось, что никаких подобных происшествий не случалось уже пару лет как, а виновники предыдущих давно сидели там, где им и полагается или же были мертвы, отступать оказалось некуда.

Выпускать Риккерта никто не стал, да он и сам был уверен, что не заслуживает свободы, так что власти пришли с ним к безмолвному консенсусу, и все остались при своем. Риккерт периодически был уверен в том, что задушил кого-то подушкой или заколол шариковой ручкой, однако это никогда не подтверждалось. Однажды он даже меня считал мертвым, призраком, который несет ему справедливое возмездие, но мы это как-то преодолели.

Дружба наша была, как видишь, велика. Я опекал его, потому что моя склонность о ком-то заботиться никуда не делась, а Риккерт мне нравился, и я сочувствовал ему.

В принципе, я мог назвать друзьями многих, а врагов у меня вовсе не было. Я так же легко сходился с людьми, как и раньше, и всегда мог помочь кому-то или обратиться за помощью. Обратиться за помощью, моя Октавия, залог хороших отношений ничуть не в меньшей степени, чем кому-то помочь. Люди любят быть добрыми, что бы они о себе не говорили, по крайней мере большинство из них.

Телевизор погружал нас в мир рекламы. Люди шумели, смеялись, переговаривались. Многие из них несли бред или хохотали вне всякой связи с репликами, однако с первого взгляда — просто компания разновозрастных мужчин, отдыхающих в этот пятничный вечер. Если бы нам раздали по кружке пива, мы без сомнения сошли бы за посетителей любого термополиума.

На экране телевизора сияли украшения на тонких женских шейках, блестела кожа на мужских перчатках, стучали шарики для гольфа и звенели бокалы. Рекламировали дорогое вино и, конечно, все его потребители на экране были принцепсами и преторианцами. Это были красивые, богатые люди, скучавшие на приеме до тех пор, пока не подали тот самый сорт вина, уже и не вспомнить какой.

Затем были танцы под модную музыку, и какой-то мужчина даже успел получить поцелуй от своей партнерши. Затем ролик закончился, и теперь со всех сторон нам демонстрировали коробку с замороженными вафлями.

Готтард, наш старожил, которому почти сравнялось восемьдесят, сказал:

— Небось сидят там в своих особняках сейчас да дуют свое вино, пока мы здесь радуемся, что хоть новости поглядим.