Бои местного значения

В нос ударил запах, заставивший закрыть глаза. Перекосилось лицо. В голове зашумело. Все неприятности дня как-то сразу отодвинулись на задний план. Леонид тихо рассказывал о том, как встретился с сестрой.

— Обступили меня в белых халатах, а я такой замусоленный в своей овчине, что хоть сквозь пол провались. Одним словом, чувствовал я себя скованно. Сестра поняла. Провела в другую комнату, там я снял полушубок и надел белоснежный халат. После этого можно было отвечать на все вопросы. Одна миловидная врачиха лет тридцати все хотела знать: ходил ли я в атаку и какое при этом испытывал чувство, о чем я думал в самый критический момент. Она смотрела на меня так открыто и так понятно, что я, кажется, краснел и терялся под ее взглядом. А когда я рассказал, как меня, раненного, капитан заманивал в повара и как я готовил завтрак — все пришли в ужас и заспорили о гангрене. Глазастая врачиха тут же предложила осмотреть место ранения, сделать рентгеновские снимки и еще что-то, но я решительно отказался. Из-за разговоров и расспросов я толком и с сестрой не поговорил. Начало темнеть, объяснил, что вынужден торопиться, так как ты в заложниках. Собирались, брат, все ехать на выручку! — Леонид немного захмелел. — Понимаешь, вот врачи говорили о своей работе, а до меня не доходило. Я не воспринимал их занятие серьезным делом. У меня никак не укладывалось в голове, что они сейчас лечат людей от насморка, пломбируют зубы, отпускают какие-то процедуры… Оказывается, и в наше время некоторые люди с насморком идут в поликлинику. Я этого не могу понять!

— Почему?

— У тебя был насморк на передовой?

— Нет.

— У меня тоже. Ты же шел километров двадцать в валенках по раскисшей мартовской дороге!..

— Шел. Но насморка не было. А если бы и потекло из носа, то в медсанбат все равно бы не пошел. Раненые с поля боя не уходят, а то с насморком…

— Знаю. Мы отвыкли с тобою. Может, выпьем еще за тех, кто, истекая кровью, не торопится в госпиталь?

— Хватит.

— Не буду. Да, чуть не забыл, — оживился Леонид. — При прощании Людмила Евгеньевна, та глазастая врачиха, сумела незаметно в мою рукавицу сунуть записочку со своим адресом. Вот возьми, — сказал Леонид. — Отдаю тебе. Напиши ей. Ах, какая она…

— На тебя смотрели, тебе дали, а я тут при чем? Нет уж, товарищ старший лейтенант, пиши сам.

— У меня есть кому писать…

— Ну ладно, время позднее, ложимся. Утром поговорим.

— Может, все же напишешь? Сейчас все пишут. А война спишет, — продолжал уговаривать меня Леонид, подогретый парами спирта. — Могу сообщить некоторые подробности. У нее ангельский голосок, с малиновым звоном, как у колокольчика под дугой. Заслушаешься… Любит цветы. Колокольчики… И сама она, как колокольчик. А прическа такая — не берусь описывать, у меня не хватит слов.

— Спать, спать, спать…

На своем вещмешке, который служил подушкой, что бы в нем ни находилось, я обнаружил письмо. Леонид чиркнул зажигалкой. По каракулям, выведенным на треугольнике, я сразу понял, что письмо от дядьки. Сказал об этом Леониду.

— Это от того, который все советует, как надо воевать?

— От него.

— Подождет со своими советами до утра.

Утром я прочел письмо. Дядька сообщал, что погиб его младший брат, а мой дядя Василий, служивший подводником на Северном флоте. Погиб он еще летом, а извещение пришло только в марте. Это была первая потеря близкого мне человека на войне. Василий был немного старше меня и поэтому запрещал называть себя дядей. Не верилось, что его больше нет, Невольно представлялась картина, как раненый человек тонет в морской пучине. Сколько я ни крепился, но слезы все же выступили на глазах. Леонид спросил:

— Случилось что-нибудь?

Я отдал ему письмо, а сам спрыгнул на подмерзшую у теплушки шершавую ледяную корку и пошел вдоль состава. Кончились вагоны, вокруг ни души. Я шел по шпалам все дальше и дальше от эшелона. Порывистый мартовский ветерок, еще колючий, обдувал слезы на лице. Я их не вытирал, чувствовал их соленый привкус на губах. В душе скопилось, по-видимому, слишком много такого… потому я и не выдержал. Впереди, как в тумане, где-то смыкались две нитки убегающих вдаль рельсов. Мне хотелось, чтобы этот железнодорожный путь был бесконечным, а я бы шел и шел в этот туман.

Далеко от эшелона меня догнал Леонид.

— Тебя искали на дежурство по эшелону, Я за тебя отдежурю. Пойдем. Не расстраивайся. Война…

19

Большое село на Рязанщине, где переформировывался наш стрелковый полк, осталось далеко в тылу. Дивизия, пополненная людьми и вооружением, вошла в состав Степного фронта, и уже несколько дней полки подтягивались ближе к передовой. Мы шли по проселкам Рязанской, Тульской и Орловской областей.

Местность здесь была открытой — не то, что Приильменье с его дремучими лесами. Днем батальоны отсиживались в небольших рощах и балках с мелким кустарником, а ночью переход километров двадцать пять, а то и тридцать.