— А что, не так? — огрызался Чулков. — Тогда скажи как? Скажи, как им вести себя на войне? Им, юнцам, вчера писавшим сочинения о милой, трепетной Татьяне? Как там, у Пушкина? «Дика, печальна, молчалива, как лань лесная, боязлива». Так или не так?
— Говорить им надо, но не так.
— А как? — допытывался Чулков. — Значит, ты против того, что на войне надо сначала есть мясо, если его положили в котелок, а потом все остальное? В нормальное время добрые люди сначала едят суп, а потом мясо, а на войне все наоборот. Убьют, а мясо останется…
Чулков, наверное, долго бы еще философствовал, если бы вдруг не задрожала от сильного взрыва изба и не посыпались из окон последние осколки стекла. Разрыв был неожиданным и сильным, мы с Петром невольно наклонились, а задремавший Кравчук проснулся. Потом разрывы повторились, но уже дальше.
— Ладно, ложитесь, — сказал нам дядя Вася, — а утром за работу. Много оружия собрано, надо привести в порядок.
Места для нас не оказалось. На полу лежали один к одному. Только у самой двери оставалось незанятое место. Но там было холодно. Дверь не прикрывалась. И все же сон уложил нас у самого порога. Положив вещмешки под головы и рядом с собой карабины, мы улеглись.
Кто-то выходил, кто-то приходил, переступая через нас. Тянуло сквозняком. Я долго не мог уснуть, размышляя над словами Чулкова. Петр тоже не спал.
На рассвете деревню стали методично обстреливать. Разрывы доносились через равные промежутки.
— Ты не спишь? — спросил я Петра, едва очнувшись.
— Думаю.
— О чем?
— Как мы с тобой начали. А ты о чем?
— О том же… Только не начали, а продолжили.
Петр ничего не ответил.
Я вспомнил Павла Александровича, преподавателя литературы, мы его звали Былиною. Как-то он нам рассказывал о войне: как ходил в атаку и как боялся каждый раз. Воевал он в империалистическую солдатом. Больше всего нас удивляла откровенность учителя.
— Все боятся, — говорил нам Павел Александрович. — Только по-разному. Одни все переживания держат в себе и внешне не проявляют никакого беспокойства, а другие не в силах справиться с собой. Суетятся, бегают с места на место, ищут такое место, куда не залетит снаряд, и часто попадают прямо под разрыв. В трудную минуту такие люди поддаются панике, бегут куда глаза глядят, и тогда они на грани безрассудства. Все их помыслы направлены на то, как бы спастись. Они находятся во власти страха.
Потом я стал припоминать, зачем он нам об этом говорил? Это было, кажется, на уроке, когда Павел Александрович рассказывал о «Войне и мире». Он приводил примеры из разных произведений и закончил все тем же утверждением, что нет людей, которые ничего не боятся. Надо уметь преодолевать страх.
Мысли у меня начали путаться. Я вновь и вновь возвращался к рассуждениям учителя, пока не уснул на какое-то время.
После тяжелых наступательных боев и освобождения ряда населенных пунктов южнее Старой Руссы полк переходил к обороне.
В траншеях от ночных, пронизывающих насквозь морозов не было никакого спасения. Февральские метели заметали окопы и дороги. Полковые автомашины, занятые подвозом боеприпасов и продовольствия, кое-как пробивались до тылов полка, а дальше все снабжение переднего края перекладывалось на лошадей транспортной роты. Только на санях можно было пробраться ближе к окопам. Незаменимые фронтовые труженики-лошади воевали вместе с нами. Немало их лежало на обочинах дорог, там, где настигала вражеская пуля, осколок снаряда или оставленная немцами мина.
Ночью с КП полка потребовали срочно доставить в батальон станковый пулемет. Кравчук поручил мне взять в транспортной роте лошадь, проверить в темноте имевшийся у нас на такой случай пулемет, залить кожух незамерзающей жидкостью и отвезти в батальон.
Я быстро собрался и пошел в соседнюю деревню, где стояла транспортная рота. Разбудил командира роты и попросил побыстрее выделить ездового и лошадь для доставки пулемета. Капитан, с буденновскими усами, был крайне недоволен тем, что я его разбудил, долго ворчал, потом стал ругаться и наконец, заявив, что лошади и люди измотаны и послать ему некого, перевернулся на другой бок, натянул на себя полушубок и утих. Я стоял некоторое время около него. Меня и самого разбирало тепло в жарко натопленной хате.
— Так и доложу, что командир транспортной роты не дал лошадь, а посему доставить пулемет не могу.
— Докладывай…
Я постоял еще минуту в надежде, что капитан опомнится, но он молчал. Тогда я направился к выходу и со всей силой хлопнул дверью. Как и предполагал, это сразу же подействовало.
— Постой, — догнал он меня в сенях, звеня шпорами. — Какие все обидчивые стали! Запрягай и поезжай.
— Запрягать я не умею.
— Дежурный поможет.
Мне действительно никогда раньше не приходилось запрягать лошадь и самому ездить на санях. Я даже побаивался лошадей. Все это объяснил цензурному по роте. Дежурный сам запряг и, передавая вожжи, успокоил меня, сказав, что лошади очень смирные, устают и еле волокут сани. В этом я сразу же убедился.
Кравчук помог мне поставить заиндевевший пулемет на сани, я натянул вожжи — сани заскрипели.