Бои местного значения

Обливаясь по́том, отец, подсвеченный тусклым светом горна, выхватывал длинными щипцами из углей раскаленный лемех, обивал о наковальню окалину и ударом молотка призывал Афанасия к работе. Все чаще постукивая молотком то по мягкому лемеху, то по наковальне, он молчаливо показывал своему помощнику место, по которому надо было ударять молотком. Во все стороны брызгали искры. Кузнецы спешили — железо остывало. Тяжелый молот Афанасия легко, казалось, поднимается вверх и тут же опускается в такт звонкому постукиванию отца по наковальне — оно как бы говорило помощнику: «Еще! Еще! Здесь! Здесь!..»

Стоило прислушаться, и в этом звонком и глухом ритмичном перестуке кузнецов угадывалась вдохновенная песня. Можно было подумать, что выбивают они ее, как это делает ударник в оркестре, специально, только без дирижера.

Когда лемех остывал, его снова переносили в горн. Пока отец засовывал поковку поглубже в раскаленные угли, Афанасий становился к кузнечному меху. Отец подбрасывал угля. Поднимался густой дым. Плотным сизым облаком он стлался под низким потолком. Сквозняк вытягивал его наружу через дверь, где я стоял. «Смотри, просквозит», — предупреждал меня отец. Но он ни разу не прогнал меня из кузни. Ему нравилось мое присутствие — вероятно, надеялся передать по наследству свое ремесло.

Временами музыкальный перезвон в кузнице замолкал, потому что кузнецы ковали лошадей. Афанасий становился тут за главного, а отец переходил к нему в помощники. И приходилось только удивляться, как он легко и смело справлялся с ногой коня, зажимая ногу чуть выше колен, старательно расчищая копыто, примеряя к нему подкову, которую сами и отковали.

Все это было не так уж давно…

Письмо, которое я держал в руках, пришло из села, куда была эвакуирована мать и куда я не раз направлял запросы. Но оно насторожило меня: отвечала совершенно чужая женщина. Совпадали фамилия и имя матери — Гаевая Ирина. Отчество же на конверте значилось не Павловна, а Петровна. Женщина называла меня своим дорогим сыном. Взволнованная, радостная, что ее сын нашелся, жив и здоров, она рассказывала о семейных горестях и заботах, о многочисленных родственниках и знакомых, большая часть которых находилась на фронте или была разбросана военным лихолетьем по разным уголкам страны.

Тесля не отходил от меня — ждал, когда я прочту письмо.

— Не то ты мне принес, Кузьмич, — вымолвил наконец я.

— Как?

— Не то, — повторил я с досадой.

— Не поняв, — растерялся Тесля.

Пришлось объяснять, что письмо от какой-то незнакомой женщины.

— Что за напасть? — недоумевал Кузьмич. — Такого и в Библии не прочитаешь! — В подобных случаях он всегда прибегал к этому любимому своему изречению.

Скоро от своих новых «родственников» я стал получать письма регулярно. Кто-то из них называл меня своим братом, кто — племянником, а кто — представителем еще какого-нибудь колена родословной.

Пришлось послать им свою единственную фотографию, чтобы они убедились, что принимают меня не за того, кому пишут. Но они не спешили от меня отказываться — признавали своим даже по фотографии. Это уже злило.

— Так на ти малюсеньки карточци ничего не разобрать, яки очки ни одивай, — успокаивал меня Тесля.

Я снова и снова писал им и просил их найти в селе среди эвакуированных Гаевую Ирину Павловну. После одного довольно резкого и убедительного письма мои «родственники» проявили ко мне наконец чуткость. Помог и мой «брат» — майор-артиллерист, тоже где-то воевавший. Он разъяснил своей матери, что произошла ошибка, случайное совпадение фамилий. Наверное, трудно ей было расставаться с мыслью, что она нашла своего сына — он не подавал о себе никаких вестей с июня сорок первого. Ни ей, ни ее родственникам не хотелось верить, что он никогда-никогда больше не подаст им весточки (далеко не каждый пропавший без вести в конце концов давал о себе знать).

Спустя некоторое время ко мне подошел Тесля и спросил:

— Письмо, товарищ капитан, из того же села… Будете читать?

Мне не хотелось прикасаться к конверту, да не настаивал и Кузьмич. Но на этот раз я увидел на конверте знакомый — материнский — почерк.