Боги грядущего

— Вовремя тополиную рощу срубили, великий вождь, — одышливо забормотал Хворост, отступая на шаг назад. — Они бы нас оттуда как зайцев… А тут двойная польза — и частокол сделали, и врагов лишили укрытия…

Головня, спрятавшись за полуразрушенным зубцом стены, глянул на первого помощника, опалил его бешенством.

— Палку!

Тот отшатнулся, изумленно округлив выпуклые лягушачьи глаза, раскрыл трясущийся рот, протянул назад руку и, не оборачиваясь, коротко передал стоявшему чуть поодаль старшему сыну:

— Палку!

Тот, невольно пригнувшись (боялся новых выстрелов), подступил к вождю, на ходу скидывая с плеча громовую палку. Головня подхватил ее, развернулся, прицелился, оперев цевье о засыпанный снегом верх каменного зубца. Долго стоял, слегка двигая винтовку вперед и назад, покачиваясь туловищем и сопя. Помощники, не подходя к краю стены, напряженно следили за повелителем. За их спинами, не унимаясь, причитала баба, плакала над погибшим. Народ шумел, сочувствуя ей.

Выстрел вспугнул воробьев в ближних рощах, щелчком отразился от неба. И тут же, точно хлесткие удары плеток, загрохотали ответные выстрелы. Посшибало снежные верхушки с зубцов, посыпалась каменная крошка со стен; помощники, не сговариваясь, хряпнулись на животы, поползли в разные стороны, вжимая головы в плечи. Вождь, присев за зубцом, стиснул палку коленями, покусал твердые от мороза губы.

— Не попал.

Скосил глаза на лежащих помощников и вытер тыльной стороной рукавицы нос. Проорал, перекрывая гром выстрелов:

— Зато теперь знают, падлюки, что у нас есть палка. Остерегутся лишний раз приближаться. — А затем, отвернувшись, обронил с досадой, ударив себя по коленке: — Эх, в Огонька надо было целить… мразь такую…

Глянул сурово на прильнувшего к заснеженной стене Лучину, крикнул недовольно:

— А ты чего здесь елозишь? Ты где должен быть, а?

Тот непонимающе поднял лицо с налипшим снегом, заморгал.

— А где?

— Ты на западной стене должен быть! Следить за всадниками. Сам не догадаешься? Все окрика моего ждешь?

Лучина замотал головой, стряхивая снег.

— Так ведь не было приказа…

— А сам додуматься не можешь? Все за мной как за мамкой бегать будешь? Иди к своим стрелкам, живо!

Лучина подтянул ноги к животу, вскочил и кинулся к ступенчатому снежному бугру возле стены. А Головня, откинувшись затылком к зубцу, крикнул, подняв глаза к небу:

— Осколыш! На твоих людей жалуются. Говорят, кузнецы твои к зверобабам бегают по ночам, визг и гвалт у них там. Нехорошо. Пресеки беспутство.

С намерением произнес — чтобы все видели, как он презирает врагов с их страшным оружием. Чтобы даже мысли не возникло, будто испугался обстрела.

Осколыш — могучий, рыжий — отполз за другой зубец, ответил, присев и вытянув ноги перед собой:

— Да ведь народ-то у меня в основном холостой… сам понимаешь — бродяги. Оно, конечно, сейчас на одном месте осели, но привычки-то враз не поменяешь, ага. Да и бабы эти… одно название, что бабы. Волосатые, что твои кобылы. А у зверолюдей, я слыхал, в обычае трахать кого попало. Небось не обидятся, ага. Тем паче, муженьки их — или кто они им? — ушли в тайгу с Ожогом. Бабы-то, я чай, сами рады, ага.

Головня метнул на него непреклонный взор.

— Плевать на баб. Мне порядок нужен. Не хватало еще, чтоб они у тебя передрались из-за этих страшилищ… — Он покачал головой. — И чего их к ним тянет? Не пойму. Самим-то не боязно с такими любиться? Прямо демоницы…

— Может, и боязно, да ретивое своего требует, ага. С нашими-то бабами не забалуешь. Ты ж сам указал, чтоб у каждой, значит, был муж. Один. Не то, как раньше…

Он замолчал и отвернулся. Головня помолчал, думая о чем-то, затем, когда выстрелы начали редеть, промолвил:

— Никак устали наши друзья? Глянь, что там у них.

Осколыш повернулся, выпростал рыжую бороду.

— Отъезжают вроде. На запад двигают.

— На запад?

Хворост, сплевывая растаявший на губах снег, подполз на четвереньках к краю стены, проскрипел вождю:

— Стало быть, на частокол полезут, великий вождь. Как и думалось. — Он перевесился через край, погрозил врагам кулаком, каркающе крикнул: — Вот вам ужо, сучий род!

И тут же откинулся обратно, пополз, шурша коленями, под защиту каменной заслоны, спасаясь от новых выстрелов. А Головня посмотрел на него, треснув усмешкой, и опять прислонился затылком к ледяному камню: наслаждался догадливостью — своей и помощников. Вспомнилось, как провожал Ожога с его чудищами в тайгу, как наставлял его: «Днем не нападай, тревожь ночью, не давай им сна. Попытайся спалить весь обоз. Встанут скорей всего с западной стороны — там нет древних стен. Носу из леса не кажи, пока сумерки на наступят. Так и действуй». Тот слушал, не кивая, пялился на него пронзительным взором, словно читал по губам, и жутко становилось Головне от этого немигающего взора. Договорив, похлопал Хворостова отпрыска по плечу:

— Сделаешь по моему слову — расквитаешься за брата.

И Ожог ответил, прошебуршав ровно остриженной бородой по песцовому меховику:

— Я понял, великий вождь.