Боги грядущего

Но бородач был не так глуп — приторочил винтовку к своему седлу и поехал, не обращая внимания на пленника. Шуршала мерзлая попона на лошади, тихо звякали стремена. Индевеющий Манессе ныл:

— Хоть ноги развяжите, мерзавцы! Околею тут у вас.

Всем было наплевать на него. Отвязывали его только на привалах, остальное время он тюком лежал на спине лошади, утыкаясь белым от мороза носом в хрусткий потник. А впереди и сзади шагали по сугробам, шумно дыша, волосатые зверолюди с копьями на плечах, и Манессе, дурея от смрада, вжимался лицом в ледяную попону и неистово молился, прося Господа избавить от лютой смерти.

На третий день добрались до селения. На вершине холма у берега широкой реки торчали полуосыпавшиеся стены из обшарпанного красного кирпича, похожие на изломанные зубы в щербатом рту; промежутки меж ними заполняли сосновые частоколы. Вокруг все было истоптано, изгажено, изрыто; застывшую реку испещрили затянутые ледовой пленкой проруби. Над холмом густо вились дымы.

Дикари развязали Манессе ноги, посадили, обессиленного, в седло. Сквозь дремотную дымку он видел открывающиеся створы ворот с железными скобами и лезущие к нему со всех сторон белые, словно пухом покрытые, лица; уходящее вдаль нагромождение островерхих жилищ из оленьих шкур и сплетение черных дымов над перекрещенными слегами; шапки снега на плоских крышах коровников и перламутровые отблески наконечников копий, тронутых рыжими лишаями ржавчины.

А затем, словно кусочек родины в этом серо-стальном мире — затрепыхалось что-то ярко-разноцветное, броское, как зеленое дерево среди сплошного сухостоя. Какой-то дикарь заглядывал Манессе в глаза, вертел в руках его винтовку, говорил о чем-то с бородачом, затем ушел в шатер, а два дюжих туземца с огромными поясными ножами стащили Манессе с лошади и тоже потащили его в шатер.

О боже, как там было тепло! Манессе уже и забыл, когда ему было по настоящему тепло. Он повалился в ноги хозяину и, заливаясь слезами, заговорил, что он — не враг северным людям, а совсем наоборот, преданный друг, и готов доказать это словом и делом, пусть только тот не лишает его жизни.

Явившийся откуда-то противный лысеющий старикан, путая времена и падежи, спрашивал его на языке зулу про количество бойцов и следопыта. У жаровни в середине шатра сидело шесть человек: по их известковым лицам гулял румянец, длинные нечесаные космы свисали как высохшие водоросли. «Все ясно, — вдруг осенило Манессе — Я умер, а это — демоны загробного мира. Они решают мою судьбу».

Взопревшего, его вывели из шатра, привязали за руки к черной в сумерках коновязи с вырезанным на верхушке страшным ликом орущей бабы. Капли пота на лице и шее стремительно застыли, превратившись в солоноватую наледь. Стужа начала стремительно опускаться к груди и ногам. Манессе притоптывал, стараясь согреться, бросал косые взгляды на угрюмых стражников. «И впрямь демоны, — подумал он. — Разве бывает на свете столько волосатых людей?».

Вскорости начали выходить из шатра и допрашивавшие его. Последним вышел тот, что разглядывал винтовку. Поговорил о чем-то с бородачом, затем приказал стражнику отвязать Манессе. Бородач вернулся, неся винтовку и патронташ. Протянул их Манессе.

— Отпускаешь меня, господин? — не поверил тот своим глазами.

Нет, его всего лишь просили показать, как стрелять из винтовки. Рядом выросли три воина с длинными ножами в руках, окружили Манессе, готовые при первой опасности зарезать пленника как поросенка.

Манессе взял винтовку, поводил стволом, выбирая, куда бы пальнуть. Взгляд его заскользил над клыкастыми верхушками чумов и шатров, над покатыми колпаками сгрудившихся аборигенов, над высокими полуразвалившимися стенами древней постройки, горделиво подпиравшей брусчатой крышей латанный-перелатанный небосвод, потом выхватил в череде клочковатых облаков сизобрюхую птицу и остановился на ней. Манессе вскинул винтовку, прицелился и бабахнул.

Стрелком он был неважным. До сих пор доводилось палить только на стрельбище в Сосновом городке. Тамошний сержант — пузатый краснорожий служака с вечно затуманенным от ката взором, небрежно успокаивал их: «Вы, салаги, главное по своим не бейте. А дикари и так разбегутся, хоть в небо шарашь. Это ж — мыши, а не люди».

Но эти дикари почему-то не разбежались. Хозяин шатра, сморщившись, поковырял пальцем в правом ухе. Бородач что-то возбужденно заговорил, тыкая пальцем в птицу, которая продолжала свой полет, превращаясь в черную точку.

Зато на звук выстрела начал сбегаться народ. Неуклюже семеня в пушистых одеждах, дикари стекались к шатру грязно-белыми ручейками, сливаясь в колышущееся мохнатое озеро. Многие несли топоры и копья, у некоторых в руках были луки. Вооруженная толпа мужиков прорежалась круглолицыми длинноволосыми женщинами и пузатыми, неповоротливыми в тяжелой одежде, детьми. Сгрудившись, люди уставились на пленного со смесью отвращения и боязни. Над лисьими колпаками плыл пар, выдыхаемый десятками глоток. «Дикари, а в мехах ходят, — машинально отметил Манессе. — В Лесото каждая такая шуба по тысяче монет шла бы».