Богатыри не мы. Устареллы

Тришка с готовностью кивал своей шерстистой остроухой головенкой, слушая, что придумал писарь, и дивясь его хитроумности.

– Сделаешь в точности, как я велю, – сказал Недотыкомка, изложив своему помощнику задуманное, – я тебя своими милостями не оставлю. Станешь главным писарем Тайного приказа, будешь жить в палатах, и прислуживать тебе будут все кикиморы и все шишиги…

«Эка, вознесся, – думал Тришка, глядя на полыхающее румянцем самодовольства лицо писаря, – а ну, как донесу воеводе, возьмут его дружинники на кулачки да палки, небось, по-другому запоет…»

– Все понял? – спросил Недотыкомка, оборвав свои обещания на полуслове.

– Как не понять, – пожал узенькими плечами домовой, – дело нехитрое. Лишь бы послушался меня богатырь-то… Он сейчас, после ночи с Василисой, небось, совсем одурел, дело молодое… Влюблен-с… Сам знаешь, какова Василиса, когда в ударе…

– Да уж… – как-то не очень весело отозвался писарь.

Тришка подумал, что не так гладко прошло у приказного с Василисой, как тот после похвалялся, и усмехнулся про себя, дескать, знай наших.

«Василиса ведь наполовину нашего, навьего племени… Как-никак, волхованка…»

3

Сивка-Бурка, вещая каурка, встань передо мной, как лист перед травой…

Древнее коневодческое заклинание

Кто и когда первым обозвал крестьянского сына Ивана – Дураком, дознаться так и не удалось. Но кличка эта присохла к необыкновенно сильному, но ленивому и трусливому увальню намертво. Крестьянской работой он брезговал, но зато любил разорять птичьи гнезда, дрыхнуть на сеновале и приставать к прохожим со всякими разговорами. С малолетства привык Иван-Дурак все проказы сваливать на своего никому, кроме него, неведомого брата, которого считал немым, а сам откликался исключительно на прозвище.

До своего путешествия в Магов-город Иван-Дурак знал о том, как велик белый свет, лишь из рассказов калик перехожих. Но худое его воображение не могло вместить больше отрезка земли, ограничивающегося тремя захудалыми деревеньками, непролазным болотом, окруженным редким леском, да четырьмя верстами столбовой дороги, где он подкарауливал странничков.

Те, кто попадал в лапы немтыря Ивана, вынуждены были терпеть любопытство Дурака, и вот однажды один калика перехожий, дабы избавиться от назойливого собеседника, рассказал ему о ларце с Кощеевой смертью. Дескать, у кого окажется тот ларец в руках, тот и будет повелевать Кощеем, который готов будет исполнить любое желание хозяина ларца, лишь бы и дальше оставаться Бессмертным. Где искать ларец, калика не знал, но присоветовал обратиться к воеводе Лиху Одноглазому, что живет в Магов-городе.

Иван-Дурак, недолго думая, отправился в столицу Кощеева царства, что стоит на острове посередь озера Мокошь. Удача сопутствовала деревенщине. Воевода, к которому привели «чудо-богатыря» на ранней зорьке, смекнул, что к чему, и решил, что пусть уж парень попытает счастья, а потом он, Лихо Одноглазый, запросто отнимет ларец у деревенского дурня и воцарится в Магов-городе, как подобает ему – родовитому и отважному воину.

По приказу воеводы снабдили Ивана-Дурака немудрящей зброей, вот только коня пожадничали. Да тут как раз и подвернулся, по наущению Недотыкомки, Тришка, подведя ко двору Василисы Сивку-Бурку, вещего каурку. Сама Василиса снабдила полюбившегося Ивана всяческой снедью на дорожку и велела обратиться за помощью к Бабе-Яге – зловредной, выжившей из ума старухе, что проживала в избушке на курьих ножках посередь дремучего бора. Иным словом, всем миром снарядили Ивана-Дурака в дальний путь, не ведая, что из этого выйдет.

На закате третьего дня пути, когда кончились все съестные припасы, въехал чудо-богатырь в дремучий бор и сразу же в нем заблудился.

– Заколодела дорожка, замуравила, – пробормотал Дурак, глядя перед собой с подслеповатым прищуром. – Не проехать, не пройти… Ах ты, волчья сыть, травяной мешок, – озлился он на коня, – что же ты, собака, спотыкаешься!

Сивка-Бурка неуверенно переступил через ближайшую колоду и снова замер как вкопанный. Пыльная проселочная дорога еще на опушке бора превратилась в узкую тропку, а потом долго петляла, уводя всадника в глубину чащи, пока окончательно не растворилась в буреломе. Лишь самые верхушки могучих елей были освещены сейчас уходящим солнцем, внизу же быстро загустевала ночь. Над головой Ивана-Дурака бесшумно промелькнула сова, едва не задев его голову мягким крылом. Выругавшись, он сполз с седла, зацепившись краем плаща за острый сучок. Дураку показалось, что кто-то схватил его сзади, и он заорал благим матом на весь лес. И тотчас отозвались лешаки, загукали, захохотали, на разные лады повторяя его вопль. От этой отзывчивости Ивану-Дураку стало совсем не по себе, и, чуя гибельную слабость в ногах, он присел на скользкую от опят колоду.

– Мама, мамочка родненькая, – заныл он, – вытащи меня отсюдова-а-а-а…

Сивка-Бурка тяжело вздохнул, словно уставший родитель над глупым чадом, пожевал большими мягкими губами и проговорил: